Читать книгу - "Ихор - Роман Игнатьев"

пять. Батя обозвал его капиталистом в юбке и получил пулю в лоб. Пришла маткина очередь. Она по привычке попыталась откупиться плотью, но комиссара ее прелести не трогали, и матка отправилась в тюрьму, где умерла от сифилиса. Возможно, Рите все приснилось, но, когда пропел петух, ей стало чуть проще дышать, никакого горя она не ощущала, только радость избавления. Но утро омрачилось присутствием беременной кошки. Дымчатая Царапка сидит на комоде и, облизываясь после плотного завтрака, нагло пялится на гостью. Игоря уже нет, как и Елизары, потому что не докричаться, как Рита ни старается. «Непонятно мне, старая кошка, за что ты возненавидела меня?» – спрашивает у Царапки Рита. Животное лениво шикает и прыгает на постель. Замирает в ногах у Риты. «За что ты так со мной? Или я место твое заняла? Есть в тебе ревность? Не нужно, твоя хозяйка добрая, она помогает людям, потому что сердце иначе не умеет». Кошка шипит. «Поняла, Царапка, просто на этой кровати спал кто-то, кого ты сильно любила? А я его место занимаю? Тоже ненадолго это, ты не печалься. Или помру, или выздоровею и пойду мир глядеть. Мне обещали мужчины, что царицей стану. Один богатствами завалит, другой любовью облагородит. Ох, видала ты Игоречка-то? Хорош собой, только мрачен и груз висит на груди. Ему от него избавиться непременно нужно, и тогда серая вуаль на лике его спадет. Точно тебе говорю». Царапка мяукает, спрыгивает на палас и уходит в сени.

Не спалось этой ночью и Климу, который разместился в хате длинноволосой Аюны и уже привык к рычащему на заднем дворе медведю. Отдельной комнатой его наградили за крохотный самородок, он разбрасывал их точно конфетки монпансье. Игорь спал в соседней келье, тесной и душной, просился с Ритой, но Елизара строго отказала, дабы и заразиться можно запросто, и растянуть время восстановления. С хворью один на один биться надобно, учила Елизара, взглянуть ей в ее противные зенки и плюнуть туда, сопротивляться! Мужик отвлекать будет, не его это сражение, пусть обождет. Игорю дозволили возлюбленную навещать перед сном и по утренним часам, чем он пользовался сполна. В часы вынужденного досуга слонялся по петлявшим улочкам маленького, но путаного городка и терялся так, что приходилось расспрашивать у нечастых прохожих путь-дорогу. Избушки в Баабгае кренились и подпирали друг друга, ставились торцами к тракту и не создавали для ветра возможности намести сугробов. Тракт же вел к высокой и ладной церквушке, обители отца Аксентия. Противной стороной тракт убегал в лесную чащу, к пещерам и озеру Сермяжному, где, как болтали местные рыбаки, водится хан-рыба. Ага, смеялся Игорь, такая рыбина в любом водоеме шныряет, и у всех она огромная и страшная, с рогами и клыками! Рыбаки кто крестился, а кто складывал руки в мольбе, обращенной к совести пришельца, который не уважает здешних легенд. «Видали рыбину?! Честно, по-мужицки скажите!» – спрашивает Игорь, куря папиросу на завалинке. Солнце садится, окрашивая снежные покровы пунцовым заревом. «Вчерася вот вспоминал только, – говорит мужик лет пятидесяти с красными щеками, изъеденными оспинами, – как по осени мы с Тамиром пошли на озеро порыбачить, а по нему туман пеленой стелется – собирались, значит, воротиться. Тамир уговорил – у него баба обозленная с дитятком на печке пилит и ругает, а на воде хоть отдых какой-никакой. Плывем, значит, и тихо так, как не бывает тут. Тамир дергает удочкой, а она вниз тянет, убегает из рук и скрывается в воде. Из пещеры тогда еще подуло зловонием, я насторожился. Тамир встает прям в лодке и давай матюгами рыбеху крыть. Тут-то в нас как снизу что-то шарахнет, и мы в воде сразу оба! Лодку перевернуло, гребем. Всплывает в тумане хан-рыба, метров десять зверюга, и хлопает глазищами своими! У нее башка – что горн наоборот, смекаешь? Как шлем перевернутый. Оттого ее ханом-то и прозвали, потому что у азиатов этих был шлем дуулга с лапами во все стороны. И у рыбины башка такая же – плывет, значит, а жабры, или что там у нее, по воде скребут. Я от страху к берегу как сумасшедший погреб. Ну и выполз кое-как». – «Тамир тоже выбрался?» – «Какой там! Его рыбина себе прибрала. Я ничем бы не помог, там тонна весу – не меньше». Слова рыбака подтверждает кивками его товарищ с распухшей от флюса губой. Игорь шагает на берег озера, но из-за льда и снега не может вообразить жуткое чудовище, снующее в зыбком омуте.

Навстречу праздно слоняющемуся по заснеженному Баабгаю Игорю бредет понурый Октай. «Чего хмурый?» – спрашивает Игорь. «Тарбаган всю душу вытащил. Пойдем вместе со мной охотиться. Я его на поляне повстречал, там, за озером». – «Дался тебе этот тарбаган! Да и откуда он здесь посреди зимы? Померещилось, шаман. Прекращай уже свои курительные практики». – «Смешно тебе! А мне поймать его велено, потому как тарбаган не простой, а золотой!» – «Как куриное яйцо?» – смеется Игорь, но Октай ругается на монгольском языке и просит не мешаться, раз помощи никакой.

Золотой сибирский сурок ожидает Октая на высоком камне, водит носом по ветру. Увидев шамана, он прячется, оставляя на снегу следы. Октай ставит ловушку и притаивается под нависающим камнем, где, уверен шаман, древние люди прятались от ненастья. Октай развел бы костер, сыграл бы на губной гармошке, но перво-наперво надо притаиться и застыть в ожидании. Капкан он соорудил из куриной клети, взятой у Аюны. Насыпал внутрь горсть пшеницы и протянул тонкую веревку к открытой дверце. Сурок сунется за лакомством – и ворота закроются. «Дался тебе сурок?! – сам с собой шепчется Октай, сидя в засаде. – Ценный сурок, важный сурок. В нем есть мясо колдовское, его от человечины не отличишь. Из него готовится священный боодкх. Лучшее средство от болезней печени и разума. Однако мучаюсь от знаков судьбы, от предопределения, потому как золотой тарбаган просто так не является никому, ох никому и никогда». Зверек показывает нос из-за камня и, прытко перебирая лапами, стремится к клети. Октай вжимается в землю и перестает дышать. Сурок встает и озирается, будто подозревает неладное. Монгол шепчет: «Алив чи тэнэг амьтан!»[23] Тарбаган оббегает замаскированную припорошенным снегом и сухими ветками клеть, пробует носом воздух и глядит на замершего шамана, которому кажется, что сурок ему издевательски подмигивает. Зверек огибает западню дважды, суется уже к пшенице, но застывает на полпути, оставляя свой зад на свободе. Октаю хочется дернуть за веревку, и будь что будет, но спугнуть сурка он права не имеет, потому как