Читать книгу - "Ихор - Роман Игнатьев"

его явление неспроста: самим Эрликом – богом смерти и войны – проверяются навыки шамана, и, если не сдюжить, легко впасть в немилость у судьбы. И шаман разжимает хватку, позволяя хитрой добыче вылезти наружу и ускакать обратно за камень. Завтра все повторится, если провозвестник богов не придумает новый способ или какую хитрость, и тогда испытание будет провалено.

В комнате Клима с лязгом распахиваются оконные ставни, взвывает невесть откуда взявшийся ветер, потому как ночь тихая и темная. Клим вскакивает и хватается за люгер, целит в мрачный крылатый силуэт, образовавшийся на подоконнике. Но не стреляет, с шумом переводит дух и валится на постель, прикрываясь от морозца шерстяным одеялом. Ему нет нужды запахивать ставни, потому как гость еще какое-то время будет докучать сумрачным присутствием. «Золотые леденцы кончаются, Клим Вавилов. Перестань раздавать их встречным-поперечным!» – говорит силуэт и трясет крыльями. Его голос глух и скромен, почти академичен, как лекция уставшего профессора. «Грезится мне твое присутствие, уходи!» – заклинает Клим и сжимает крепче веки. Силуэт усмехается и сползает в комнату, запирая за собой ставни. Он усаживается на полу и прислоняется спиной к стене. Клим вознамеривается зажечь свечу, но силуэт его одергивает: «Не смей, подлец! Неужели забыл, что явление мое не ходит рядом с чужим источником горения?! Позже зажжешь, погоди пока. Разговор припасен для тебя, им и хочу обречь». – «Нету тебя! Исчезни! Плод фантазии и усталости – большего и быть не положено, потому как не вяжешься ты с условностями и колдовством, коим я опутан! Ты – мразь из другого мира, ты времена иные воспевал. Они окончились. И ты сгинь!» – «Так уж и другие? – шелестит словами силуэт. – По мне так прежнее все, как раньше. Убийства, козни, окопы и кровь. Моя стихия. Но ты твердишь, что я вымысел! Ставни ветер, по-твоему, распахнул?» – «Моих рук дело. Сомнамбула я и жду не дождусь, как заново усну, чтобы твоего гадливого голосочка не слушать». – «Провалишься ты и не вернешь потерю. Загубишь себя! Крахом фабрики твои окажутся, и золото истощится. Предупредить хочу». – «За какие заслуги, демон?» – «Нет-нет, оскорблений я не потерплю. – Он шуршит крыльями и перетекает к стене напротив, укрываясь от тонкого лунного сияния, пробивающегося сквозь неплотно прикрытые ставни. – Аверин, между прочим, прозвал меня херувимом. Бери пример у бывшего сослуживца. Дай полюбопытствую, кстати, на кой ты его придушил, Клим?» – «Пустобрех и шарлатан! Прошу, улетай откуда прилетел. Довольно отбирать у меня часы здорового сна!» – «Сам их у себя крадешь. И шагаешь в пучину адскую, в пекло, на конец мира, где нет законов никаких, ни государственных, ни тем более человеческих! Опомнись и беги в противоположную сторону! Брось этих бедолаг, что прибились к твоим портянкам и полагают, будто ты приятель их или, хуже, друг! Развернись, Клим, сбереги шкуру!» – «Почто тебе шкура моя, тень? Как прозвать-то гостя, столь редкого, но неприятного до неприличия?» – «Имен захотел, Клим Вавилов? А удосужился ли ты выспросить у того мальца, как его родители нарекли? Ах да, индейцем уродился, имена там даются чудные и до неприличия пошлые. Стрелял ты с возвышенности, затаился, точно лис. И сразу в макушку угодил, ровно туда, где у младенца родничок зарастает. Отобрал награбленное и вернул хозяину – герой! А вспомни ту женщину, что представилась его матерью?! Глаза ореховые, губы красные и злые! Она пыталась объяснить тебе, дуболому, что сын обокрал банковскую повозку ради отца, заточенного в форт. Злодеи требовали выкуп, и малец решился на крайние меры. Его отца – честного фермера – казнили на следующий день после твоего убийства за попытку побега. Спешил-то он к сыну на похороны, я знаю». – «Совесть пробуждаешь, сволочь?! Гнилые попытки, потому как призывы твои повиниться в молоко угождают – не скорблю я и сплю крепко!» – «Оно и видно», – посмеивается силуэт. Стучит в стену Игорь и просит соседа перестать трепаться с самим собой и заснуть уже. «Барон этот, – крылатый силуэт тыкает угольным пальцем в сторону комнаты Игоря, – мразь и душегуб. Только знать об этом пока не знает. И ты не сдавай меня, ибо догадки твои он осмеет. Но заруби на носу, что тебя эта падаль переживет!» – «И пусть, каждому свое!» – «Вздор! – вскрикивает силуэт и треплет крыльями. – Вернись в Петроград и живи! Вот тебе мой совет. Потому что красно-желтый бог проглотит тебя, никакой Эрлик не вызволит! Мохнатый истукан ослаб и рассыпается, вера в него слабнет. Даром, что година его воротится совсем скоро – пройдет лишь сотня лет, ныне он истощен и до свирепости беспомощен». – «Культисты донимают, – жалуется Клим, зевая, – требуют ташуур вернуть. Без реликвии мне секир-башка!» – «Угрозам не верь – они пустые!» – «Довериться безымянному демону? Как бы не так! Ой, все, пропади, исчезни, лети к бесовской матери! Устал я от тебя, черт безрогий!» Силуэт не отвечает, и Клим осматривается в пустой комнате, трет глаза. Врывается Игорь: «Сколько можно бурчать, фокусник?! Спи уже!» – «Прости, Игорь, я во сне разговаривал». – «Лучше уж храпи, но гундеть закончи: нестерпимо!» Клим не обещает, но надеется, что до утра рот его на замке.

Чуть расходившись, Рита решается выйти на холодный воздух, но Елизара шикает на нее, точно кошка Царапка, и призывает покамест носу на мороз не казать. Потрогав вымокший от натуги и чахлости Ритин лоб, Елизара кивает и сажает девушку за обеденный стол, наливает куриного супа. «Аюна курицу притащила, – объясняет женщина, – балует вас, самой ничего не достанется». – «Так ешьте, я обойдусь», – двигает тарелку Рита. «Выдумала тоже! Я про мужиков больше – жрут, как волки. Даже потапыч столько за день не вмещает, а он крупный зверь». – «Попрошу Игоря, чтобы меру соблюдали». – «Не вздумай! Зря я жалуюсь. Баабгай – городок промысловый, тут и лес валят, и охотятся, рыбу ловят. Нам люди нужны. Война кончится, и придут семьи из столицы, от моря явятся. Портить картинку нам нельзя, слухи дурные распускать. Пусть о городе медведя хорошее судачат, пусть стремятся сюда. Сейчас-то зима, но все равно красоты какие, ух. А что летом будет – сам Пушкин бы обзавидовался!» Рита улыбается и хлебает суп. Момент краткой неги портит угрюмая кошачья морда, уставившаяся на Риту свысока, с печки. Царапка улюлюкает и показывает хвост – бранится. Елизара хохочет над животиной и сокрушается, что сокровище никак не разродится. Вечером Рита снова температурит, но ей все равно становится лучше после цветочного чая и меда. Елизара вынимает из шкафа бутылку облепиховой настойки и выпивает за Ритино здоровье вместе с Аюной, зашедшей к девкам на огонек.