Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Бывало – если он никуда особенно не спешил, – из гостиницы он направлялся к campo Santo Stefano, причём вовсе не для того, чтобы ритуально поклониться трём поздним полотнам Тинторетто, а исключительно для того, чтобы искусственно удлинить маршрут. Как бы в подражание упругой водной топографии Большого канала, Германтов интуитивно выписывал свою сухопутную петлю по тесным – всё вкривь и вкось – пространствам изнаночной, «внутренней» Венеции. Стартуя, как правило, на campo Santo Stefano, где варили отменный кофе – чашечка ароматной горечи ему позволяла отложить завтрак, – он, плутая, но вышагивая как бы «по тылам красоты», как бы вдоль тут и там возникавших торчков задних фасадов знаменитых дворцов, которые нарцисстически смотрелись в Канал, непроизвольно выходил к Риальто, чтобы потолкаться затем на живописном рыбном рынке. Если же рыбная торговля ко времени его прогулки бывала уже свёрнута, он спускался с моста Риальто и углублялся в Сан-Поло, чтобы и в песочно-пепельном, распадавшемся на фрагменты с доминировавшими церквями, многозначительно-мрачноватом Сан-Поло выписать свою пешую петлю, этакий внушительный крюк, собранный из ломаных отрезков пути меж несколькими оживлёнными площадями. Сначала просторная площадь между дворцом и церковью – campo San Polo, затем – campo dei Frari, затем, за каналом, продолговатое пространство campo Santa Margherita, где множество баров-бистро и кофеен, можно сделать привал, пропустив чашечку кофе или стаканчик вина, и наконец, незаметно очутившись уже в Дорсодуро, можно выйти к campo San Sebastiano. Можно даже войти в церковь с росписями Веронезе и постоять над плитою его могилы, а уж затем медленно идти к завтраку сквозь квартальчики Дорсодуро или же сразу выйти к истоку набережной Дзаттере и далее… Однако сначала, сойдя с Риальто, задерживался он у большого и довольно-таки хаотичного фруктово-овощного развала: пучки рукколы, головки цветной капусты, спаржа, зеленоватые ещё помидоры, подгнившие авокадо, персики с синяками на щёчках. Тут же, у наклонного стенда, мозаично выложенного дарами садов-огородов, – грубоватый, даже хамоватый продавец, скуластый, со свинцовыми глазками; много лет в жару и под дождём торгует он здесь, на спуске с Риальто, сделавшись для Германтова живым символом венецианского постоянства.

Но сегодня у Германтова было совсем немного времени на «атмосферу» – к пяти часам он был приглашён на обед.

И сегодня он хотел по пути лишь заново глянуть в церкви Санто-Стефано на Тинторетто и сразу же выйти к мосту Академии. Сегодня, в отличие от прошлых многократных посещений Венеции, он не собирался даже заходить в Галерею Академии изящных искусств – на аттике: accademia di delle arte – и подниматься в зал номер 5, к «Грозе».

Смотрели ли вы когда-нибудь с моста Академии – какого-то игрушечного, будто бы собранного из спичек, – на купола Санта-Мария-делла-Салуте, белеющие там, вдали, над потемнело-красными крышами, торжественно помечая в небесной выси устье Большого канала?

Восхитительный вид, не правда ли?

И в какой-то степени неожиданный, всегда, сколько бы ни выпадало вам любоваться им, – неожиданный!

Помните, campo Santo Stefano перетекает в удлинённую, как бы служащую вам шорами campo San Vidal, и, освободившись по воле стихийного режиссёра от каменных шор этой кулисы, медленно восходите вы на одноарочный деревянный мост Академии: слева от моста, на переднем плане, высится оранжеватый, с известняковой готической вязью дворец Кавалли Франкетти, у цоколя – плоский причальчик для лодок, с красно-белыми столбами, с чугунными фонариками на тонких стоечках, и рябь, всплески, и щекочущие ноздри запахи разогретого дерева, водорослей и гниющей тины, и солёный, как кажется, ветерок вдруг освежающе долетает с моря, и – в кульминации восхищения – развёртывание слабо выгнутого полотнища сомкнуто-разновысоких фасадов – все оттенки умбры, красной и жёлтой охры с тонкой графикой поверхностного декора, – властно обрывается беломраморным восклицанием в конце пространственной фразы; большой и малый купола делла-Салуте неподвижно плывут в небесной голубизне.

Но, сойдя с моста, он тотчас вновь попадал во «внутреннюю» Венецию – он с полчаса бродил уже по улочкам Дорсодуро.

Преимущественно по тем узеньким, с коленцами и ответвлениями улочкам, что тянулись в сторону Санта-Мария-делла-Салуте вдоль Большого канала, за слоем дворцов – вот задний фасад дворца… а вот это что? Да, задний фасад дворца Барбариго с встроенной церковью, а это, на переломе улицы – дворец Дарио? Именно здесь, вдоль Большого канала, имели обыкновение прогуливаться снобы разных времён и народов, но Германтов мог и не следовать канонам продольных моционов, мог, подчиняясь случайным импульсам, сворачивать и на поперечные улочки, утыкаться в затхлые, образованные убогими домишками тупички, чтобы затем возвращаться и…

В нос ударила вонь из чёрного хода какой-то закусочной, а через шаг всего запахло свежим тестом.

Он любил состояние беспечных бесконечных плутаний. Путь его то и дело ломался, он действительно непроизвольно сворачивал, возвращался или, выйдя к тому ли, этому узенькому каналу, радуясь нежданному сквознячку, вертел головой в поисках мостика. Путь его, неизменно догадывался здесь Германтов, воспроизводил петляния его мыслей и – каким-то образом – сердечную аритмию. Кирпичная плоть кровоточила – сколько ран, ссадин; пятна серых штукатурных струпьев на красном, сетка побегов и рваные пятна робко зазеленевшего плюща. В редких прорезях меж домами мелькали лицевые дворцовые фасады противоположного берега Большого канала, а на переднем плане то тут, то там над крышами живописно обшарпанных домов, дразняще возникали белые статуи святых, обелиски, колёса-волюты, купола – большой и малые; и как бы сама собой оформлялась цель: он, спотыкаясь без конца взглядами, шёл к делла-Салуте, но – непрямым путём.

Он и глаз-то больше не поднимал.

Над Дорсодуро зависало дивное культурное облако, сколько художников, поэтов обитало здесь, однако…

Чтобы никакое возвышенное впечатление не вмешалось… Н-да, престранная задачка для пилигрима в Венеции – не замечать возвышенного… Но так было, так он себе приказывал: смотреть под ноги.

Вот теперь-то я увижу камни Венеции, бормотал под нос, не метафорические камни, не камни с намертво сросшимися с ними культурными ореолами, а исключительно натуральные: плоские, выщербленные, испещрённые морщинками, мимикрирующие в свето-теневых узорах. Он видел неровно уложенные плиты, блеск их и трещинки на них, рыжие хвойные иголки в швах, видел слоистые цоколи, каменные столбики и – боковым зрением – чёрнолаковый борт, ультрамариновый клин брезента, колебания мутно-зелёной воды, и вот уже – потемневший низ церкви, срезанный профиль какого-то пьедестала… и бутылочное стёклышко, абрикосовую косточку, розовую лапку голубя. Глаз задевал и случайные ошмётки отшумевшего карнавала – белая маска раскисала в дождевой луже, а вот и ещё одна, засунутая в урну; заострённый мыс Дорсодуро, машинально подумал, увидев маску, похож на птичий клюв.

Как заметил он остерию?

Оштукатуренный потолок с накладными тёмными балками; старенькие деревянные панели подпирали периметральную полку с вазочками, кувшинчиками, на столах – чистенькие скатерти… И небесно-синие бокалы на стойке, да, точно такие же, от стеклодувов с Мурано, как тот, что остался дома, на стеллаже. Съел на поздний завтрак пышный омлет с креветками и выпил белого холодного вина; за окном – гравийная площадочка, глянцевый куст.