Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Машинально протёр глаза: ненаписанной книги не было, ретировались и двое в чёрных плащах и белых масках.

«Чертовщина какая-то», – недоуменно отшатнулся от витринки Германтов, но сразу же и прилип к ней взглядом, так как увидел ещё одно объявление-плакатик, тоже на нескольких, как и рекламка тайского массажа, языках: «Отмечаем столетие великой новеллы» и даты: 1911–2011. Тут же, на обтянутом синим бархатом подиуме витринки, был милый развальчик из разноязыких изданий «Смерти в Венеции» и – россыпью – видеокассеты одноимённого фильма Висконти.

Юбилей как двигатель не только торговли, но и культурного прогресса? Германтов толкнул звякнувшую колокольчиком дверь.

В магазине – маленький прилавок из тёмного дерева, у которого девушка сонно листала Пруста на итальянском. Был и совсем маленький стеллаж с аккуратно выставленными на нём книгами Эко; помимо главных романов – «Поэтики Джойса», «Шесть прогулок в литературных лесах»… Здорово! Но тут же почему-то был выставлен и непотопляемый Дэн Браун.

Эко, последний из великих нечитаемых авторов, был бы, наверное, оскорблён сомнительным соседством с Королём профанаторов, подумал Германтов и увидел на прилавке свою книгу, точнее – фактически – две книги: да, «Джорджоне и Хичкок» на русском и итальянском: Giorgione е Hitchcock.

Германтову любопытно стало: мог ли хоть кто-то клюнуть на эту книгу о «тревожном Zorzo», а если и вознамерился бы кто-то клюнуть и раскошелиться, то – кто?

В ответ на его вопрос звякнул колокольчик: молодые мужчина и женщина, громко говорят по-русски.

«Они тоже летели со мной в самолёте?» – вспоминал Германтов, быстро перебирая в зрительной памяти картотеку лиц.

Мужчина – бритоголовый, в шортах и футболке – тем временем заскользил взглядом по книжным полкам, громко сказал: смотри-ка, столетний юбилей. А женщина – с растрёпанными волосами, в свободном цветастом платье – принялась листать лежавшую на краю прилавка германтовскую книжку, потом, картинно захлопнув, вопросительно показала её мужчине: «Джорджоне и Хичкок», что это? И, увидев наклейку, с выражением прочла вслух: «Национальная премия Италии».

– Какая-то модная профанация, – отсоветовал спутник, – думаю, какое-то подражание Дэну Брауну. И спросил: – Мы не опоздаем?

– У нас ещё десять минут.

Они вышли из магазина.

И Германтов не захотел дожидаться новых покупателей – на сонную прустоманку надежд не было – и, несколько задетый пренебрежением, с которым отнеслись к его книге, тем более что в них, пренебрёгших его книгой, судя по их репликам, угадывались квалифицированные читатели, тоже вышел, пошёл к набережной, но…

Резко оглянулся: двое в чёрном, в масках, стояли поодаль, но… на глазах его растворились в воздухе.

Он любил этот переход из «внутренней» Венеции в Венецию «внешнюю», любил этот последний свой шаг, выводивший из неправильного многосоставного лабиринта Дорсодуро на набережную Zattere.

Делали ли вы когда-нибудь такой шаг?

Сколько воздуха дарит он нам, сколько воды и неба!

И каждый раз дарит как-то иначе, по-новому.

Простор, – всегда непредсказуемый и желанный!

И – освежающий ветерок в лицо, пахнущий морем и гнилыми водорослями, и выпрыгивающие из воды в ореоле брызг и падающие носы гондол, привязанных к полосатым столбам, и… и сразу три купола Палладио, эффектно нанизанные на пологую дугу взгляда, спровоцированного дугой набережной: Redentore, Zitelle, San Giorgio Maggiore. Кто, если не сам Создатель, и по какому деликатному лекалу прочерчивал на исходном плане эти пологие венецианские дуги?

Да, взгляд направлял от купола к куполу саблевидный выгиб Джудекки; Германтову, как часто бывало, вспоминался выгиб василеостровской набережной с бегущими по фасадам пятнами солнца, но… Да, ещё вспомнил, в монастыре Сан-Джорджо-Маджоре – дерзкая по композиции и свету «Тайная вечеря» – он увидел выхваченный призрачным светом из мрака, косо, по диагонали холста, поставленный стол… И последнее – самое последнее, «Положение во гроб» – творение Тинторетто там, надо бы заглянуть. Да, после поездки в Мазер, а затем – в Виченцу у него будет день Тинторетто.

Но пока медленно шёл он по закруглению набережной Zattere к оконечности мыса, к башенке таможни.

Деревянные платформы на воде с закусочными-рюмочными и барами – меню на грифельных досках, ящички с геранями, чугунные фонари, косые синие тени фонарей и прохожих.

Он заметил впереди медленно смещавшуюся группу людей, среди которых была и русская пара, та, из книжного магазинчика, пренебрёгшая его книгой. И ещё были там красавица с каштановой чёлкой из Агентства расследований, и телеинтервьюерша в черепаховых очках, и Кит Марусин с двумя одинаково плечистыми дружками, и ещё кто-то из тех, кто с ним летел в самолёте. И почему-то Германтов подумал: если носом к носу столкнётся он сейчас с Вандой, как он ей объяснит… Очень просто, подсказал внутренний голос, объяснит, что решил сделать ей сюрприз. Ну да, подумал, Вера же мне преподнесла сюрприз, почему же я не могу…

Официант на ближайшей террасе поставил на стол серебряный поднос с чашечкой кофе и стаканом минеральной воды.

Прогрохотала по плитам тележка мусорщика.

Аморфная группа соотечественников, человек десять, остановилась, и Германтов остановился тоже у приоткрытого окошечка пастичерии – кафе-мороженого, совмещённого с кондитерской, под вывеской Millevogllie, которую Германтов перевёл как «Тысяча капризов»: розовый мраморный прилавок-стойка, декоративные прозрачные банки со сладостями; пахнет корицей. А-а-а – любознательные соотечественники обогнули лоток торговца сувенирами, – это была экскурсия, внимавшая довольно-таки экстравагантному экскурсоводу.

Вот, по знаку экскурсовода все повернулись к одинокой, еле различимой надписи на облезлой стене, сохранившей, однако, старое название этого отрезка набережной…

– In-cu-ra-bi-li, – медленно, по слогам, прочёл экскурсовод.

– Это набережная неизлечимых, здесь, – махнул вдоль набережной рукой, – была, когда разразилась чума, да и сейчас есть, больница, а здесь, на этих плитах, – отвёл чуть в сторону опущенную руку, – под надзором священников умирали чумные больные. Здесь же завёртывали в саван и складывали трупы. Но Бродский поэтически изменил название, чувствуете разницу: набережная Неисцелимых. Чувствуете? Слово «неисцелимых», соскользнув с его пера в вечность, уже поэтически звучит-резонирует в Большом времени.

Худой высокий сутулый экскурсовод будто бы нетвёрдо держался на длинных ногах, которые он медленно переставлял, как ходули, не сгибая в коленях; его густые, чуть вьющиеся на висках седоватые волосы на затылке редели и казались неаккуратно, как бы наспех, приклеенными к дряблой коже… Он читал вдохновенно громко, чуть запрокинув крючконосую голову:

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.

От пощёчины булочника матовая щека

приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус