Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

– Получается, что смерть Ашенбаха – это ещё и символическая…

– Смерть самого Манна как классического писателя.

– И сейчас, когда и модернизм деградировал, вляпались мы в очередной канун?

– Ну да, мы же говорили об этом, о втором акте заката, спустя век… Искусство лишь оповещает нас о приближении закатного часа, причём иногда – деградацией своей, иногда дивным, но будто бы предсмертным, как вспышка агонии, расцветом.

– Расцветом?

– Бывает и так, вспомните расцвет искусства Серебряного века при нравственно-политическом убожестве русской жизни.

– Искусство расцветает ли, деградирует, но всегда опережает жизнь?

– Всегда.

– Вы действительно не меняетесь. Выдам застарелый секрет: на кафедре за глаза упрекали вас в том, что вы привыкли ставить телегу впереди лошади.

– Привычка – вторая натура.

– А сейчас что видится вам? О чём, ЮМ, предупреждает сейчас искусство – о тотальном распаде?

– Ну, сейчас и искусство, и неискусство, выдаваемое стаями кураторов за искусство, наперебой сообщают нам о распаде – и сущностей, и связей, и эфемерных духовных ценностей. Конечно, всякое поколение, уходя, готово с упоением исполнить напоследок «за упокой», однако…

– Что «однако»?

– Кажется, во всяком случае, что глобализм, заявленная цель которого объединять-уравнивать всё и вся, деструктивен.

– А через век – опять пауза, опять закат, его третий акт?

– Возможно, мир ведь подчинён цикличности.

Beretti, Shell… страшную усталость почувствовал Германтов, подумал: по утрам можно, конечно, хорохориться перед зеркалом, но силы-то иссякают; глянув на промелькнувший дорожный указатель со стрелкой, сказал, несколько меняя направление темы:

– Я был в Комо в позапрошлом году, смотрел рисунки и чертежи Сант'Элиа.

– Будущее оказалось совсем не похожим на то, к чему Сант'Элиа взывал в своих манифестах.

– Будущее жестоко обманывает замечтавшихся прожектёров.

– Если не опережать ход событий.

– Вы революционерка?

– Нет, я же саморазоблачилась уже, я – колдунья.

– И над чем вы колдуете?

– Над душами.

– С целью?

– Цели уточняются.

– А средства?

– Совершенствуются! – усмехнулась и посмотрела ему в глаза, ослепив золотым блеском своих горячих тёмных зрачков. – В известном смысле я позаимствовала ваш метод, ЮМ.

– ?

– Вы переносите в новый современный контекст старые произведения искусства, а я – души.

– Что именно понимаете вы под душами?

– Чувствующие и думающие сгустки таинственных энергий, облачённые в штаны или платья.

– Для чего души обрастают плотью и облачаются в одежды?

Рассмеялась:

– Для полицейского опознания.

– Сногсшибательно! – сказал, чтобы что-нибудь сказать, перевёл дыхание. – Откуда и куда вы, напрягшись, спиритическим усилием переносите приодетые души? В какой контекст?

– Например, из венецианского шестнадцатого века, из чинквеченто – в текущую современность, – сделала обводящий жест кистью и словно кивнула ветровому стеклу, – сюда переношу, хоть и на эту дорогу.

Вот так укол; с полминуты не мог оправиться, теряя контроль над разумом и ощущая полную свою беззащитность.

– На дорогу?

– Если эта дорога вам, к примеру, приснится, – рассмеялась. – Приодетые, как вы сказали, или пышно разодетые души я переношу в сны, причём не в свои сны, чужие. ЮМ, я не утомила вас всей этой чепухой?

– Напротив, заинтриговали. И чем же занимаются души, переселяемые вами в чужие сны?

– Превращением снов в галлюцинации наяву.

Души переселяются в сны, чтобы превращать сны в галлюцинации? Но зачем, с какой целью… Может быть, это сказано не всерьёз? Не лучше ли и ему всё услышанное перевести в шутку?

– Вы – с неуточнёнными пока целями – играете мистическими энергиями, обживая и меняя чужие сны, допустим. Но в Венеции, – склонив к Вере голову, понизив голос, – всегда было небезопасно контактировать с запредельностью, служить оккультизму. Не боитесь тайных доносов?

– Инквизицией теперь детей пугают в музеях восковых фигур, – парировала, тоже, впрочем, переходя на доверительный шёпот. – Трибунал Совета десяти, как и сам Совет, как и «чёрные колпаки», осведомители Совета, распущены.

– А где, – чтобы увильнуть в сторону и выиграть время, задал-таки бестактный вопрос, который ещё в Соборе хотел, но постеснялся задать, – где ваша брошка-лотос? Она вам была бы сейчас к лицу и к цвету костюма.

Помолчала, глаза затуманились.

– Мне болезненно дался переход из буддизма в католичество – ожидания нирваны трудно променять на душевные муки; у меня началось что-то вроде ломки у наркомана, и несколько лет прошло, прежде чем я на мессе в Сан-Марко, стоя со свечкой на растрескавшемся мозаичном полу, под сумрачным блеском сводов с золотой смальтой, впервые испытала возвышенное волнение. Но худа без добра не бывает: травма, спровоцированная сменой религий, обострила интуицию и обнаружились у меня аномальные способности, я почувствовала себя колдуньей, способной вторгаться в чужие сны.

– С вами действительно не соскучишься.

– Стараюсь.

– Но всё-таки колдовство и католичество – забористый коктейль… Пусть инквизиция и распущена, на Пьяццетте уже давно не сжигают ведьм, – невольный укол, – но как жить с таким коктейлем внутри?

Нажала кнопку: «Ох, эти чёрные глаза меня погубят, их позабыть никак нельзя, они горят передо мной…»

Запетый романс брызнул гипнотичными тембрами.

– Лещенко?

– Да. Есть ещё Вертинский, Козин… и – слушаю Высоцкого, Окуджаву, иногда меня такая тоска берёт, что я, чтобы не завыть, романсы и песни слушаю; спазмы тоски я снимаю сентиментальностью, иногда мне, как и раньше, помогают стихи.

Дала-таки слабину, не выдержала?

– Я не думала, что встреча наша получится такой сложной.

– Прошлое нагоняет, – философски заметил, приходя в себя и обретая вновь уверенность, Германтов.

– А будущее – пугает?

– Вам-то, колдунье, чего бояться? Как наколдуете, так и будет.

Ехали молча и вдруг:

– Знаете, чьи стихи мне сейчас особенно помогают?

Ползают на коленках

что-то собирают

складывают в кучку

что – спрашиваю – собираете?

– осколки – отвечают –

осколки разрушенного мира