Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Открыл глаза.

Знакомый портал с треугольным фронтончиком, сжатый парами – малых и больших, поддерживающих фронтон храма, – коринфских колонн; строгая симметрия и ощущение нарастающей силы при приближении; и – сила, даже мощь, в самых близких и острых ракурсах.

Несколько старушек с кошёлками, дети…

Только что вместе с ним сошли с вапоретто, но где они?

Всё было знакомо Германтову на будто бы необитаемом острове: чёрные столбы с позолоченными набалдашниками по обе стороны от причала, а-а-а-а, – очутился внутри детектива… Сюда же, вспоминал, в позавчерашней серии «Преступления в Венеции» прибывал на скоростном остроносом катере небритый комиссар полиции. И всё знакомо было ему на опустелой Джудекке, у него здесь неизменно возникало чувство заброшенности: когда-то здесь благоухали чудные тенистые сады, где отдыхал от флорентийских борений Микеланджело и гулял с юной возлюбленной Казанова, а сейчас вместо садов были лишь узкие скучные улочки и канальчики, скучные мощёные дворики, да ещё нагло торчала на восточном краю острова краснокирпичная коробка «Хилтона», которая стала сомнительным фоном для куполка Zitelle.

Отзвонили колокола, и запели птицы.

Садов давно не было, а невидимые птицы – по какому-то генетическому наказу – продолжали петь.

Птичье пение – и безлюдье.

Наступит сезон и понаедут туристы, в июле будет пышный праздник Вознесения, когда наведут от делла-Салуте понтонный мост к Реденторе, вдоль набережной Джудекки выставят столы с дарами моря и винами, и будет фейерверк над Реденторе, а пока – безлюдье.

Хорошо-то как!

Ощущение покоя: рубашка, прилипавшая к спине, когда петлял он по Дорсодуро, подсохла, под свободную рубашку приятно проникал ветерок.

Дожидалось туристического сезона уличное кафе с беспорядочно сгрудившимися столами и большими сложенными зонтами… Неравномерно отбелённый солнцем и водой известняк: бледно-серые с затемнениями, пятнисто наложенными временем, фасады церквей Палладио с упруго и лаконично прорисованными накладными портиками. Церкви были словно бесстильными, словно нежданно вышедшими к нам из чудно найденного зрелым Палладио формотворческого индивидуального промежутка между ренессансом и барокко и поэтому, наверное, благодаря некой отчуждённости своей от того, что негласно принято было считать нормой, казались старше своих лет, много старше: простые и серьёзные, обладали они какой-то античной силой и выразительностью – витрувианец Палладио был, наверное, единственным из активно практиковавших теоретиков, слово которого не расходилось с делом.

Германтов медленно шёл по набережной Джудекки. Безжалостно палило солнце, но Палладио ему своевременно предложил прохладное убежище в тени портика Redentore: акварельно-мягкая синеватая тень падала на ступени церкви и палево-розовые плиты маленькой площади.

Шагнул в тень, присел на верхней ступеньке.

Где-то позади, за спиной его, за церковью, невидимо висело солнце, а в глаза плескала еле слышно вода, на неё падал рассеянный свет.

Вытянул ноги, поставил рядышком сумку – хорошо, о лучшей созерцательной позиции нельзя было и мечтать.

Впечатление от города на воде – это всегда наслоения панорам и фрагментарных видовых точек, а сейчас вся Венеция, как бы сжавшись и растянувшись одновременно, превратилась в выгорающую на солнце репрезентативную полосу фасадов. Рассеянный свет переднего плана словно концентрировался вдали, чтобы до белого каления доводить её, эту склейку-полосу дворцовых фасадов, – Германтову предъявлялся единый, от западного скруглённого края Дорсодуро слева до – если насколько возможно повернуть голову вправо, едва не вывернув с хрустом шейных позвонков шею, – вплоть до истаивающей в дымке восточной оконечности Кастелло фасад.

Видели ли вы когда-нибудь с Джудекки, отсюда, из-под сени Реденторе, этот чарующе единый фасад?

Фокус был в том, что уникальный метафасад можно было рассматривать целиком, во всей протяжённости, от края до края его, или фрагментарно – обобщённый венецианский фасад, стоящий на колеблемой бирюзе, был и далеко, и близко, настолько далеко, что его целиком вмещал развёрнуто расширенный в линию угол зрения, и настолько близко, что непрерывную прекрасную ленту можно было естественно расчленять по прихоти глаза на фасады отдельных дворцов; на них, избранных фасадах, при желании можно было бы пересчитать колонны, арки, балконы и даже окна.

Смотрел, всматривался.

Какая-то особая доверительность и искренность чудились ему в световой изобразительной чёткости. Город-маска, склеенный из множества гримасничающих масок, не расставаясь с колдовскими чарами своими, словно обещал на мгновение зрительной его прозорливости маску снять, чтобы поощрить любопытство глаз.

Всё было так чётко и близко, что Германтов, зачарованно скользивший по парадному фронту Словенской набережной, невольно вспомнил о приглашении на обед и тут же выделил в развёртке набережной трёхэтажный дом Веры с тентом и террасой на крыше, вот же он – «дворец Беретти», в четыре арочных окна, между церковью La Pieta и palazzo Navagero.

Прогулка удалась, понял он: череда частностей в тесноте «внутренней Венеции», и – в наложениях и искромётных сочетаниях частностей – вся «внешняя» Венеция при взгляде отсюда! А в итоге вот она – атмосфера, неуловимая, но ощутимо конкретная. Германтов купался в ней, в эфемерной венецианской атмосфере, собранной им самим по зрительным крупицам и как бы охваченной одним взглядом; купался так же, как купался сейчас в спасительной тени Реденторе.

Пели птицы.

Германтов вытащил из сумки ноутбук, открыл, придирчиво посмотрел на титульный лист:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

Ну с какой стати, можно было бы спросить в сотый раз, он так мучительно собирался в дорогу, сомневался, страшился чего-то, когда файлы его компьютера хранили и по первому требованию воспроизводили в цифровой чёткости на экране – точь-в‑точь так же чётко, как в натуре, которую впитывал сейчас глаз, – все эти многооттеночные панорамы и виды, все резные детали их и детальки… Да и всё то, что чудесно затем собиралось в сознании в чувственно-зыбкое понятие «атмосфера», всё, что можно было бы технически воспроизвести-репродуцировать, было в памятливом компьютере, всё, кроме пения птиц, всплесков волн, тихого постукивания мотора причаливающего очередного вапоретто, – всё, кроме эффекта присутствия?

Конечно, ради эффекта присутствия, в сотый раз он отвечал себе, в том числе и ради этих птичьих рулад и этого умиротворяющего постукивания мотора он ведь и прибыл сюда.

Этот эффект, эффект присутствия – напомним: по его наивному разумению, – призван был особым образом настроить-нацелить мысли и воспринимающие рецепторы, чтобы они помогли ему, когда войдёт он завтра в виллу Барбаро, когда увидит, проникнуть-таки в самоё «ядро темноты», а если сказать нормальным языком – проникнуть в художественную тайну, родившуюся от сшибки архитектуры и живописи, постигнуть то, о чём и сами Палладио с Веронезе, когда творили, не ведали… А сейчас – пока – он мало-помалу приближается к «ядру темноты», и, собственно, перипетиям этого беспокойного приближения к тайне будет посвящена почти вся его книга, чтобы под конец её… Боже мой, что случилось? Он ясно увидел, как апельсины, яблоки, натурально плотно и тонко выписанные Веронезе, вдруг начали вываливаться из палладианских стен, падать и шумно кататься по полу, а гиперреальные слуги, застоявшиеся в картинных позах слева и справа от изображённого на стене портала, испуганно выбежали из стены; он увидел также, как удивлённо наклонилась вниз с балкона, натурально выписанного на бочарном своде Зала Олимпа, дородная, облокотившаяся на балконную балюстраду хозяйка виллы Джустиана Барбаро…