Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

– Так какой он нынче, контекст?

– Скучный, я бы сказал – гнусновато-скучный.

– ЮМ, пожалуйста, поподробнее…

– Мы наблюдаем скучный финал европейской вольницы. Думали ли яркие бунтари шестьдесят восьмого года, что стригущие под одну гребёнку правила игры их детям и внукам незаметно навяжут из Брюсселя безликие еврокомиссары и комиссарши в одинаковых костюмах.

– Которые даже половые отличия намерены снивелировать… – подхватила со смехом Вера.

– Бесполость – их идеал!

– Как тут не заскучать…

– Вот видите, контекст ещё скучнее, чем я сумел его расписать. Закат занимается в пустословной скуке.

– А в качестве выводов – всё те же похоронные настроения? После заката ведь наступает ночь.

– Увы.

– Мы с террасы своего дома любим на закат смотреть: монастырь Сан-Джорджо-Маджоре сначала загорается, потом медленно-медленно угасает и…

– В венецианском театре всё наперекор географии, всё по-своему, видимый закат в Венеции – на востоке.

– Правда! А во втором акте, который придётся на наше время, мировая закатная драма повторится как фарс?

– Чем не последняя надежда? Хоть посмеёмся…

– Сейчас всё безвкусно смешивается: может быть, получится драма-фарс? А неподдельная драма, драма всерьёз, уже в историю не вернётся?

– Вам, колдунье, виднее.

– В путь, – встала Вера.

Пискнул Saab; пристегнулись, помчались.

– Как много всё-таки вы успели за двадцать лет, – повторила свою мантру Вера, – двадцать лет затворничества?

– Не преувеличивайте! Я ещё лекции читал, гулял по Петербургу, ездил за границу, где меня преследовала загадочная незнакомка в тёмных очках.

– Преследовала, переполняясь белой завистью, – так много успели и совсем при этом не изменились, в глазах всё те же синие огоньки… А книги – каждая неожиданная.

– Не писать же то, что все ожидают.

– К вам, ЮМ, не подкопаться, себе вы не изменяете… Вы отличный полемист, ЮМ, я мысленно вам аплодировала в Париже, на презентации «Стеклянного века», когда направо-налево отвешивали вы оплеухи.

«Или я – или книги, меня тогда променяли на ещё ненаписанные книги, думает она, – подумал Германтов, – она всё ещё взвешивает на весах свои и мои успехи, сравнивает цены, которые были за них, разнородные успехи эти, уплачены».

– Не писать то, что ждут, – это позиция?

Руки её неподвижно лежали на руле, машина летела по прямой.

Пожал плечами.

– Я не борец за идеалы, я ничего общественно важного не отстаиваю и, – Бог свидетель! – пишу как пишется.

– И, как ни удивительно, ваши сложные многосюжетные и многостраничные романы – читают.

– Немногие, – скромно уточнил Германтов.

– Вы и живопись, о которой пишете, тот же «Сельский концерт», эту музицирующую пастораль, превращаете в многосюжетный роман, события в котором длятся и в прошлом, и в будущем. Не живопись и не литература, а – воплощённая мистика. Я на себе рискнула проверить, как это чудное преображение живописи в слово и слова в живопись происходит: купила в Болонье вашу книжку и прочла залпом, а потом, в Лувре, всё вашими глазами увидела…

«Сравнительное взвешивание двух двадцатилетий, её и моего, продолжается», – подумал Германтов.

– Но тенденция, общая тенденция разве не против вас? Чуть ли не всё, что пишется ныне, кичится упрощением-уплощением и, конечно, краткостью; книжечки всё тоньше, но и мысли всё жиже… Можно эту победоносную тенденцию поломать?

– Нельзя!

– И что же остаётся?

– Писать – как пишется, по-своему и вопреки тенденции.

– Максима стоика! Но у читателей, при ускоряющемся темпе жизни, попросту не будет времени…

– Это модное оправдание – или самооправдание – умственной лени.

– Вы не от мира сего…

– Не расстраивайтесь, возможно, что и без моих героических усилий поганая тенденция сама с божьей помощью поломается. Да, сегодня в почёте книги-однодневки, по сути – неразличимые. Из сети, как с сезонной распродажи, потащили в бумажную литературу куцые мысли и короткие фразы, выдавая словесное нищенство за особенный стиль высокотехнологичной эпохи, в которой все спешат, в которой всем некогда. – «Какое удобное кресло», – подумал Германтов, отдаваясь запрограммированным объятиям упругой кожаной спинки сиденья. – Да и сам жанр мельчает-легчает, роман ныне сплошь и рядом в весе пера. Но ведь что-то похожее мы в доинтернетовскую эру уже переживали. Был период лет сорок-пятьдесят назад, когда тоже наперебой заговорили об ускорениях, литкритики с носом по ветру всерьёз начали писать про телеграфный стиль, про рубленый стиль, якобы выражающие ритмы нового времени, а Битов им, помнится, ответил, что рубленым бывает только бифштекс…

– Вы знаете Битова?

– По зеленогорскому пионерлагерю.

– С вами не соскучишься.

– Стараюсь.

– И ради какой литературы поломается, если поломается, нынешняя, всё и вся упрощающая тенденция?

– Наверное, ради литературы – некомплиментарной сети, скорее даже максимально сети контрастной: возможно, вскоре начнут писать подробные толстые романы.

– Ашенбаха убила красота? – вдруг вернулась она к казалось бы отыгранной в их разговоре теме.

– Точнее, страсть, которую возбудила красота, запретная старческая страсть, которая сделалась роковой.

Какими горячими были её глаза…

– Запретная – потому что это страсть к мальчику?

– Потому, пожалуй, что это – страсть к идеалу, неподдельно реальная страсть к античному идеалу.

– И античный рок тут как тут – любовь и смерть рядом?

– Да, такая страсть наказуема. Но все эти книжные рассуждения вытекают лишь из событийного плана новеллы, для Манна, рискую предположить, хоть и выписанного завораживающе, – неглавного.

Посмотрела вопросительно.

– Главные для самого Манна смыслы, думаю, заключены в кошмарно беспощадных снах Ашенбаха, в его тоске по идеалам красоты, безнадёжно замаранным.

Не отводила взгляда.

– В снах?

– В предсмертных снах. Мы этого коснулись уже, говоря о закате как символе: смерть Ашенбаха – это смерть прошлой культуры. Однако тут есть ещё один момент, очень важный.

– Какой?

– Момент личный для Манна как писателя: ощутив близкий слом мировой культуры, предвещавший и слом всего существующего миропорядка, он не мог не ощутить, что и сам он, классический реалист времён «Будденброков», сочиняя эту таинственную новеллу, превращается в писателя-модерниста. В прекрасных венецианских декорациях он пишет канун распадов, да так пронзительно, что мы, читая, будто бы флюидами этих распадов дышим.