Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

В доме два музыканта: скрипач-татарин, молодой и красивый, и пианист, немец, старый, как мир. Музыка! Звуки дуэтов полнят дом, подымают на небеса сад, напоминая имена Паганини и друга Лизы Калитиной, Лемма…

…Надоели Нике причитанья и сетованья о вырванных её зубах! Зубы! Подумаешь! Вставит! Неужели данное обещание – быть на Аннином пиршестве и помочь пиршеству – не дороже каких-то зубов! Ещё четверть сотни осталось! Боль – прошла, а что видна дыра почти спереди и, когда смеётся, подальше вторая – так «не смотрите, если не нравлюсь! Пожалуйста!».

Готовятся иллюминации и костры. Какие фейерверки Андрей Павлович задумал… Трое художников: сам хозяин, Людвиг и д’Артаньян – собирают в саду особых тонов цветы, листья, ветви – декорировать дом.

Кто здесь из друзей Никиных? Мина Адольфовна, Володя, Таня… Ещё в поезде она положила тонкую смуглую ручку на большую мальчикову кисть руки Ники – и был заключён мир. (Слышала ли Таня об Анне? Кажется, до города дошло…) Уже Нику и Таню зовут неразлучными, хоть часто они ходят вместе с Миной Адольфовной и Володей. Ждут Сусанну, Наташу-поэта и, может быть, Ирину, если отпустят те, у кого живёт и учит детей. Муси нет – Муся пропала. Гости едут и едут. Обещал Макс.

На Нике белое платье, почти совсем длинное, у бёдер, как носят, перевязанное широкой шёлковой лентой, шотландкой – подарок Анны. На ногах сделанные по рисунку Андрея Павловича сандалии. Волосы – тёмно-золотыми кольцами, надо лбом всё ярче и шире делается два года назад появившаяся седая прядь.

Мина Адольфовна глядит на неё и любуется и не может понять, что с Никой? Новая в ней, горькая удаль, свобода движений, какая-то смелая грация, а остроумие, её дар, расцветает необычным узором. «Неужели правда – слух в Феодосии, что Андрей Павлович полюбил эту Анну? – думает Мина Адольфовна. – Эту сухую жердь с лошадиным лицом, холодную и расчётливую авантюристку? Как о ней говорят… Нет, быть не может! Разлюбил Нику? Да разве её можно разлюбить?.. Но отчего же Ника так весела, как никогда увлекает всех, – на неё глядит даже старший брат Андрея, молчаливый, ко всему равнодушный чудак, курящий трубку, как столетние моряки… И кажется, этот татарин, новатор в национальной музыке? И старичок-пианист как-то особенно церемонно и бережно – это заметили – с ней говорит».

Но праздник почти в разгаре, думать – некогда! Торты удались на славу, поздравляют Анну, золотой лес бокалов – хвалят Нику, а ужин – ужин не описать! Он ещё лучше обеда! Из-за цветов не видно гостей.

Ника сидит рядом с Анной – оттого, что Анна так хочет и чтобы видели, что они – в мире, что Анна не хочет ей зла.

Восточная музыка так по-особому томит душу, скрипка играет прекрасно, от вина чуть шумит в голове. Ночь.

Рука в руке выходит Ника с Миной Адольфовной в сад, но в другой руке – ручка Тани, и уже взмывают к дыханию стихи.

Андрей Павлович приглашает гостей на иллюминацию, над листвой – первые звёзды, с армана метёт золотой дождик половы, горячая рука Мины сжимает Никину руку, ей так хорошо, так взволнованно сейчас с Никой! Их дружба цветёт!

Ночь. Погасли костры, все разбрелись по огромному саду. Гостям стелют постели в отведённых им комнатах, а они четверо вздумали дикую вещь: убежали от всех на арман, взобрались на высокие горы соломы (под луной она невероятного цвета), взявшись за руки – Ника, Таня, Мина, Володя, – танцуют на тугих пружинных волнах высоко над землёй, падают, закапывают друг друга, и по этим соломенным улицам ушли прочь от хутора в степь, где только луна их видит и, далеко, чабаны. Привязалась глупая песенка про цыплёнка, который «тоже хочет жить», они поют её хором и соло, говорят вздор, хохочут так, что уж больше нельзя, сейчас что-то внутри лопнет… Падаешь с соломенной высоты – и опять на солому, как в море, и невозможно удержаться. Кругом, как будто всё – пьяное, идти нельзя, можно только качаться и танцевать, сама соломенная «земля» пружинит и подкидывает их. Но Мина Адольфовна – чувствует, что веселье Ники – не её, не лёгкое! Слишком уж громки фразы, слишком веселье на отчаяние смахивает, слишком она опьяняет всех – мимоходом, помимо желания, слишком хвалит Анну Васильевну. Сейчас луна провалится в купу деревьев – настанет настоящая ночь. Где Андрей Павлович? Почему она не с ним, почему он не с ней, как всегда? Почему он не с ними на этом волшебном армане, как мог он не пойти вместе с ней?! И почему так подчёркнуто почтителен был с ней весь вечер, глядит на неё лихорадочными глазами, требует от Людвига Никин портрет, и почему – почему – думает Ника.

«Когда же я уеду?» – спрашивала себя Ника. Ей так хочется на свободу, в жизнь беднее, суровей, к каким-то неведомым людям, об которых, об незнанье всего, ей забыться.

Уложив Мину Адольфовну и посидев возле засыпающей Тани, вышла одна в сад. Она думала о себе. О том, чтобы понять себя. Отчего она так ни одного слова не спросила Анну о её отношении к Андрею с той минуты, когда в том городке татарском прилетела на крыльях в дом, победительницей, со сказочной земляникой, на блюдце – и стала как вкопанная, сломав крылья, побеждённая, всё потеряв. Она не знала ответа. С того прошли недели долгие – ни одного вопроса. Она восхищалась Анной, но уклонялась от общения с ней, отмалчивалась, отступала, стремясь прочь от обоих.

– Помните, вы – моя, и я к вам вернусь, – говорил ей Андрей. – Это наваждение, чума в моей жизни, и я преодолею её… Я вернусь к тебе! (Это «ты» больно её ранило… Она отводила глаза.)

Он стоял и смотрел на Нику.

– «Чума», вы сказали? – отозвалось в Нике (это его состояние). – Вы не ошиблись в слове?

Кто-то нажал в дальней гостиной клавиш, где только что снял руки с рояля старичок-музыкант, доиграв «Элегию» Массне.

В десятую долю голоса… как потом пояснила Анна о раздавшемся звуке пения, трепетом прошедшем по дому. Неподлежанье слову был тот звук, не пение, а только касание к пению, поступь тоски, певческой, вдруг прорвавшей запрет. Это рождался голос её – от стихов и людей ушедшей, в одиночестве нечеловеческом, зверином почти… голос заточённой Психеи, тихий и грозный, в своей ещё одной встрече с Прощаньем. Рокот заглушаемой бури. (Горной, тут в степи…) Один только