Читать книгу - "Собрание сочинений. Том II. Стихотворения, напечатанные в периодике и найденные в архивах; заметки, статьи - Павел Николаевич Шубин"

возвестивший начало нашего наступления, прогремел по команде старшего сержанта Шило, лучшего в подразделении командира орудия. Батарея выпустила 60 снарядов, когда в немецком тылу глухо громыхнули орудия Ленинградского фронта. Канонада нарастала с минуты на минуту. В пушечный рёв ворвались резкие звуки миномётов и пронзительные голоса орудий сопровождения.

В 9.30 не было ни одной пушки, ни одного миномёта, которые бы не стреляли. Грозно и жалобно стонала земля, иней облетел с сосен, и они почернели. Пороховой дым низко стлался от напряжения, били по Роще Круглой, растирая, размалывая в прах немецкую оборону.

Генерал Калашников пробирался к КП полка, его шатало горячим воздухом, летящим из пушечных жерл. Орудия били буквально из-за каждого дерева, снаряды, влажно шелестя, шли над головой; жёлто-синие буревые языки пламени проскакивали впереди, поперёк тропинки, справа и слева от неё. Ещё вчера здесь ничего не было, а сейчас на самой дорожке устроилась гаубичная батарея. Расчёты работали, сняв полушубки. Пар шёл от пропотевших гимнастёрок. Здоровенный батареец стоял в стороне и плакал, размазывая копоть и слёзы по красному потному лицу. Шапка его съехала на ухо, полушубок – нараспашку. Никто не обращал на него внимания. Генерал поинтересовался: это что за фигура? Командир орудия был занят и потому доложил сердито:

– Отставленный, товарищ генерал. Все люди как люди, выпили по сто грамм, а этот успел триста тяпнуть. По этому случаю я его к стрельбе не допустил, недостоин он стрелять в такой день. – Вон оно что! – сказал генерал. – Ну, вы ему через полчасика разрешите всё-таки…

Услышав про полчасика, батареец перестал плакать и сказал жалостно:

– Да они ж всё расстреляют, товарищ генерал, разве ж эти черти что-нибудь мне оставят!

– А вы не торопитесь, – ответил генерал, уходя, – с водкой поспешили, и вышло плохо.

А огонь всё свирепел. Оседая на накатник тысячепудовой тяжестью, рявкали жерла двеститрёхмиллиметровых пушек-гаубиц. Вздыхала, и охала, и тряслась мелкой дрожью земля, и хвойные иголки сеялись на опалённый снег.

Захлёстнутые огненным вихрем, немецкие пушки гибли молча, не успев выстрелить, а те, что были ещё целы, бросали снаряды наугад, ослеплённые вздыбленной землёй, оседающей пылью и дымом разрывов.

От командного пункта полка в боевые порядки рот спокойно шли люди по дороге, на которой в обычные дни нельзя было показаться и на минуту. Синий воздух гудел над их головами. Казалось, тысячи невидимых птиц населили небо и плескались, и шелестели в нём, и кричали трубными голосами.

Стометровой высоты стена кипящего праха стояла над Рощей Круглой. Иногда, взнесённая немыслимой силой взрыва, прямо, как свеча, вершиной вверх поднималась над ней безрукая чёрная сосна и, ложась набок, словно кланяясь земле, снова уходила в клокочущие чёрные клубы дыма и пыли.

Солдаты в окопах забыли, что это война, зачарованные грозной ликующей силой своей артиллерии. Они повылезали на брустверы, смеялись, кричали какие-то слова по адресу немцев. Неожиданно родилась песня. Кто-то начал её, и в страшном гуле только близкий сосед услышал слова. И он подхватил. И песня выросла из грохота канонады, поднятая сотнями голосов.

Широка страна моя родная, Много в ней полей, лесов и рек…

Пели редкостно, как поют, может, только раз в жизни, с просветлёнными лицами, нестыдными слезами на глазах; пели о родине, милой и неповторимой, понятной до восторга, до боли в сердце, от детского лепета до трудного смертного часа.

Рыжие полотнища пламени с воем прошли над их головами. Словно тысячи гигантских цепов враз ударили по земле. Там, в Роще Круглой, жутко заметался низкий багровый огонь, и стена дыма поднялась ещё выше. Раз и ещё раз сыграли гвардейские миномёты, и ноющая тишина на минуту оглушила солдат. И, словно цветы этой тишины, бесшумно развернулись в воздухе голубоватые зонтики ракет, качаясь на тонких стеблях белого дыма.

Артиллерийский вал

Окопы разметал,

Гвардейские сыграли миномёты,

И дрогнули враги,

И ринулась в штыки

Упрямая советская пехота.

Сначала молча, а потом с нарастающим криком «ура!» пошёл в атаку 1098-й пехотный. Приземистые танки вырвались откуда- то из кустов. Размолотый снег сыпался с гусениц, как мука из-под жёрнова. За ними поспевал 2-й батальон старшего лейтенанта Юняева. Он не остановился и тогда, когда танки застряли в проклятом болоте.

Сам Юняев бежал впереди без шапки, размахивая пистолетом. На фланге его заместитель по политчасти капитан Ерофеев кричал хрипло и страшно:

– Вперё-о-од! Смерть гадам!

Спотыкаясь на кочках, перепрыгивая воронки, цепи второго батальона уже добирались вплотную до немцев, оставив за собой изуродованное артиллерией предполье. Перед этой лавиной заикались и умолкали пулемёты, бившие из передовых траншей. Вот, словно стая крыс, сыпанули из окопов серые фрицы.

Комсомолец Морокин, ослабевший от потери крови, припал к пулемёту. Бешено колотилось сердце, губы жадно ловили воздух, но железные руки не дрожали и горячие от бешенства глаза смотрели жестоко и зорко. Длинная запойная очередь слева направо повела пулемёт.

Останавливались и выпрямлялись в рост бегущие фрицы, и падали навзничь, и впервые, не мигая, глядели на русское солнце.

Морокин считал про себя: «Два, да ещё три, да этих десять. Пятнадцать – и больше нет. Ну, поехали дальше!»

Обгоняя его, пробежали миномётчики лейтенанта Алексеенко. В кольце горелых пней они расположили свои миномёты. Вражеский снаряд треснул рядом, разбросал расчёт в стороны. Падает на колени Алексеенко, на кровавый снег.

– Эх, браты, браты! – шепчет он, выправляя скособоченный миномёт. – Орёлики мои милые…

И один открывает беглый огонь по немецким траншеям.

А траншеи свирепо огрызаются. Перед ними ещё остались минные поля, ещё уцелел снежный забор… Но уже вырвались вперёд сапёры первого отряда 195-го батальона. Быстро орудуя кинжалами, как щупами, вылавливают они мины; самые шустрые, волоча за собой привязанные к ноге ящики с толом, как ящерицы, проскользнули к снежному валу. Ахает взрывчатка, вихрится и оседает снежная пыль, открывая широкие проломы.

Танки, всё-таки пролезшие сквозь болото, с рёвом устремляются вглубь рощи. Пехотинцы Юняева сошлись в рукопашную с гренадерами Венглера, и гибнут гренадеры под ударами русских штыков, и бегут, и поднимают руки, вопя: «Капут! Капут! О, майн гот, капут!»

Первая линия немецкой обороны – за нами.

– Вперёд, орлы! – кричит Юняев и падает, захлёбываясь кровью.

– Вперёд! – кричит своей роте Бутнер. На огонь пушечных дзотов, на рёв шестиствольных «ишаков» вглубь Рощи Круглой устремляются цепи русской пехоты.

Вместе с ними бежит командир взвода Управления младший лейтенант Панфилов. Успевая корректировать огонь своего подразделения, он дерётся как пехотинец – зло и напористо. Он первым врывается в дзот, набитый одуревшими от артогня фрицами, и под