Читать книгу - "Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020 - Людмила Владимировна Зубова"

в следующих контекстах:

Вот и выкуси неукусимый локоть

ужаса сквозящего ничто:

провисанье флага, крен флагштока,

мнимый меч над меченой мечтой.

Алексей Корецкий. «Зрят, но зря: впритык не различают…» [861] ;

Подснежена закраина плеча.

По ней лыжня неспешная бегома

Вдоль живота, где жар и жир скворчат

Яичницей с флажком бекона.

Мария Степанова. «Вот кожа – как топлено молоко…» [862].

В первом из этих примеров очевидна производность причастия от поговорки Близок локоть – не укусишь.

Во втором примере производящей базой являются, вероятно, выражения бежать дистанцию, бежать лыжню в языке спортсменов.

К фразеологической производности близка интертекстуальная:

«Как дай вам бог звонимой быть…» – ну нет,

Не пожелаешь никому прилюдно.

Другой давно б уж бросил трубку. Плюнул.

Звоню на Вы!.. (Ну я ли не поэт?..)

Владимир Вишневский. «Не думай, что тебе я не звоню…» [863]

– ср.: Как дай Вам Бог любимой быть другим (А. С. Пушкин). Прямое управление имеется у однокоренного глагола вызвонить (кого-н.);

Спимая радость уснет,

спимая мною одним.

Я бы гордился собой,

только я раньше уснул.

Александр Левин. «Стишие колыбельное» [864]

– ср. слова колыбельной песни Спи, моя радость, усни…

И синтагматика и парадигматика оказываются порождающим и мотивирующим фактором, когда неузуальное причастие появляется по грамматической инерции, обусловленной соседним нормативным словом:

Я могла бы стать деревом

и стоять, как дубина,

триста лет, мой любимый,

ты мне веришь, мой веримый?

Надя Делаланд. «Засыпаю. Я могла бы стать деревом…» [865] ;

Проходит год и два – Ивана нет в помине,

За тридевять земель по нем творит амини

Жена, мешая жар в дымящемся камине.

Листает иногда под тиканье бим-бома

Альбом, былым горда, и смотрит из альбома

Года, была когда любима и целома.

Михаил Крепс. «Царевна-лягушка» [866].

Обращает на себя внимание тот факт, что некоторые неузуальные причастия у разных авторов референциально связаны с любовью и, соответственно, образуются по грамматической аналогии со словом любимый: звонимой, веримый, спимая, целома.

Еще одно важное явление при употреблении страдательных причастий настоящего времени у современных поэтов – контекстуально совмещенная омонимия этих причастий в краткой форме с 1‐м лицом глаголов:

И, просекаемый сейчас,

Терновник мглист,

И еле слышим мягкий смех,

Чуть видим лик.

Сергей Вольф. «Полезно опусканье глаз…» [867] ;

На утренней поверхности возникнув,

к полудню тени убывают под пяты́,

Подножья, цоколи их вертикалей (Именные

Столпы – Троянов, скажем, и Александрийский,

И безымянные столбы.) затем вытягиваются и пропадают.

Вестимо, нарушаем, как и многое под солнцем,

И сей уклад – на то вторичный свет

Луны и рукотворный.

Михаил Еремин. «На утренней поверхности возникнув…» [868] ;

Над краем вор воротника

Поглядывает глазом карим,

Под белокурьем парика

Похож на брата-двойника,

Во мгле прохожими толкаем.

Мария Степанова. «О воре» [869] ;

Русь!

Ты не вся поцелуй на морозе…

Не программируем твой позитив.

Все мафиози и официози

входят в кооператив.

Евгений Бунимович. « Русь! Ты не вся поцелуй на морозе…» [870].

На такую омонимию обратила внимание Н. М. Азарова. В результате анализа многочисленных примеров она выдвинула гипотезу:

Возможно усмотреть в русском философском и поэтическом текстах наличие регулярного сопряжения категории лица с категорией залога в неличной форме на -ем/-им под влиянием или в ситуации непосредственной близости с личной формой первого лица множественного числа глагола, что ведет к имплицированию категории лица (персональности) в форме на -ем/-им (Азарова 2010: 166–167).

Фокусируя внимание на теме «субъект и объект», добавлю, что в первом примере личными формами глаголов слышим, видим обозначен грамматический актив, а следовательно, существительными смех, лик обозначены объекты сенсорного восприятия. Если же интерпретировать слова слышим, видим как страдательные причастия, то существительные смех, лик оказываются обозначением грамматических субъектов. Конечно, в ранговой иерархии актантов приоритетен актант мы, но его неэксплицированность местоимением (в ситуации омонимии, несомненно очевидной для автора текста) заставляет читателя воспринимать слова слышим, видим как равноправные в своей грамматической двойственности.

Для восприятия неузуальных причастий на -м– в современной поэзии важно иметь в виду, что подобные формы употреблялись в литературе XVIII–XIX веков чаще, чем позволяет современная норма (см. примеры: Князев, указ. соч.: 490–492), поэтому сейчас в них можно видеть традиционные поэтизмы.

При этом проявляются тенденции, общие для современной поэзии: установка на антипафос и, соответственно, полистилистику, перемещение многих языковых экспериментов из пространства игры в пространство серьезных высказываний, доминирование парадигматики над синтагматикой.

Возможно, страдательные причастия настоящего времени оказались настолько востребованы современной поэзией потому, что они связаны с категорией потенциальности (Откупщикова 1997: 11–14), и многие поэтические вольности при употреблении таких причастий соотносятся со сменой философских парадигм на границе ХХ и XXI веков, состоящей, по концепции М. Эпштейна, в смене модальностей от сущего и должного к возможному (Эпштейн 2001: 53).

ГЛАВА 11. ДЕЕПРИЧАСТИЯ

Под ветвями словесными,

   в сени зеленой, древесной

Прячутся деепричастия —

   ящерицы языка

Рыщут, мигая чешуйками,

   с золотыми играючи змейками

В многотравьи причудливом,

   в чаще по имени Ща

Сергей Стратановский

Деепричастие – категория развивающаяся, особенно активно в XIV–XVIII веках (Булаховский 1954: 124; Кунавин 1993; Абдулхакова 2007; Биккулова 2010).

А. С. Петухов обращает внимание на активизацию деепричастий в конце ХХ века, объясняя это явление потребностью компрессии речи:

Зачем же тогда деепричастия? Очевидно, они позволяют несколько сокращать, уплотнять высказывания, что, несомненно, повышает динамику речи и, вероятно, ее скорость. Именно поэтому в наше время общего повышения темпа жизни деепричастия стали очень употребительными наперекор утверждениям в пособиях по стилистике 15–20-летней давности. Тогда использование деепричастий считалось стилевым признаком книжной речи (см., например, в кн.: М. Н. Кожина. Стилистика русского языка. М., 1977. С. 138–139). В последние годы, едва ли не совпавшие с перестройкой, речь – и устная и письменная – оказалась буквально нашпигована деепричастиями <…> Широкое использование деепричастных оборотов приняло массовый характер. <…> Особенности книжной речи стали интенсивнее проникать в устную бытовую речь (Петухов 1992: 59, 63).

Исследователи отмечают, что деепричастия больше всего востребованы в художественных текстах и, может быть, особенно в поэзии, что объясняется, во-первых, их синкретизмом – совмещением свойств глагола и наречия, во-вторых, компрессией высказываний, в-третьих, обособлением, а значит, и интонационным выделением деепричастных оборотов.

О. С. Биккулова, автор раздела «Деепричастие» в «Корпусной грамматике русского языка», пишет, что «поэтический текст является для авторов полем для экспериментов с деепричастными оборотами и выявляет семантический, морфологический