Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Костя сунул гитару под кровать, встал, подошел к зеркалу – и отвернулся от него. Зеркало было маленькое. Костя в нем видел только свое лицо, а не костюм. А ведь лицом-то своим он и был недоволен.

– Пойдем к тете Ыре, – предложил я. – Посмотримся в трюмо.

Хоть тетя Ыра жила бедновато, но у нее имелось самое большое в квартире зеркало. Правда, левый нижний угол у него был отбит.

– Ой, и модные ребята вы стали! – заявила тетя Ыра, оглядев нас. – Я помню, парни узенькие брюки носили, в трубочку, чем ужее – тем моднее, а нынче чем ширше – тем красивше… Теперь вы, ребята, модностью на пять лет запаслись. Носить вам не переносить.

Она быстро-быстро извлекла из-за иконы, висевшей в красном углу, какую-то мензурку из дымчатого стекла. Потом сизым, наверное голубиным, пером, торчавшим из мензурки, быстро-быстро побрызгала на наши пиджаки какой-то прозрачной жидкостью.

– Это святая вода, – пояснила она. – Это чтоб обновки ваши хорошо носились, это чтоб бесы вас в них не захороводили.

– Мы же неверующие, – сказал Костя. – Мы просвещенные атеисты, святая вода нас не интересует. Нам бы чего покрепче.

– У меня и другая вода есть, – подмигнула тетя Ыра. – Сейчас спрыски устроим.

Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вытащила оттуда поллитровку горькой и три стопочки из толстого зеленого стекла. Потом повернулась к подоконнику и перенесла оттуда на стол тарелку с ливерно-гороховой колбасой – неофициально колбаса эта в те годы называлась «мюнхенской».

Мы присели, выпили по первой, потом по второй. После третьей глаза у тети Ыры оказались на мокром месте.

– Гриша-то из вас самый порядочный был, вот его Бог и прибрал к себе, – заявила она, всхлипывая. – Гриша сейчас на небесах радуется, что вы модные двойки себе справили… Сам-то до хорошего костюма не дожил…

Когда бутылка опустела, мы поблагодарили тетю Ыру и пошли мотаться по всей квартире. Заходили в каждую комнату и просили дать нам посмотреться в зеркало. И все жильцы поздравляли нас с приобретением, и все говорили нам только хорошее. Костино самочувствие резко повысилось, и, когда мы вернулись в нашу комнату, он сразу же извлек из-под кровати гитару и запел:

Я вчера играл в лото,

Проиграл свое пальто,

Пару брюк и два кольца,

Ламца-дрица гоп ца-ца!

Я знал: если он поет эту залихватскую частушку – значит у него хорошее настроение.

* * *

1941 год я надеялся встретить с Лелей.

Сперва я хотел вытащить ее на встречу Нового года к нам в техникум, но она побоялась, что там будет очень шумно и весело, а ей не до веселья. Она еще не привыкла к мысли, что у нее нет больше брата. Правда, она уже не плакала о нем, по крайней мере при мне, но она стала немножко не такой, какой была, – стала не то серьезнее, не то строже, не то просто грустнее. Мы с ней с того дня не обнимались, не целовались, хотя встречались часто. Я боялся обидеть ее.

Тридцать первого декабря я купил бутылку хорошего портвейна «Ливадия», постоял в очереди у «бывшего Лора» на углу Среднего и Восьмой линии – за пирожными и пошел к Леле встречать Новый год – так было условлено. Но едва я вошел в прихожую, как на меня повеяло холодком. Встретила меня Леля не очень-то ласково. Когда я снял пальто, она равнодушно взглянула на мой новый костюм и небрежно бросила:

– Брюки широковаты.

– Мы с Костей специально мастеру в руку сунули, чтобы он брюки нам пошире скроил, – обиделся я. – Еле уломали, он говорит, что от начальства ему влететь может. А ты недовольна!

– Ах, не все ли равно, какие брюки, какие пиджаки, какие юбки, какие шляпки, какие тряпки! – не то шутя, не то сердясь сказала она. – Все это не имеет никакого значения для мыслящих людей. И вообще…

– Значит, я, по-твоему, не мыслящий! И значит, тебе больше нравится, если я как гопник буду ходить… Это ты вроде Кости заговорила, он любит так рассуждать.

– А Костя твой где Новый год встречает? – уже более мирно спросила она.

– Пойдет на Петроградскую, будет встречать с одной кошкой-милашкой. Предстоит новогодняя ночь любви к ближнему… А где твоя тетя Люба?

– Моя тетя Люба ушла к знакомым. Но тебе здесь такой ночи не предстоит. Если ты за этим пришел, то можешь идти на Большой. Там много кошек-милашек гуляет.

– Леля, да что с тобой такое! Опять нахлыв?

– Ничего со мной такого! Такая, как всегда…

– Не дай боженька, чтоб ты всегда такая была!

– Если я тебе не нравлюсь такой, то зачем ты приходишь ко мне?! Иди к своим кошкам-милашкам.

– Ну и пойду! Захочу – и пойду!

– Ну и иди!

– Ну и пойду! – Я сдернул с вешалки пальто, торопливо напялил кепку.

– Уходи сейчас же! – Она подбежала к наружной двери и распахнула ее.

Я вышел на лестницу и, не оглядываясь, зашагал вниз. За мной резко хлопнула дверь. Когда я спустился до третьего этажа, дверь наверху с шумом открылась, послышались шаги… Сейчас Леля крикнет в пролет, как в романсе: «Вернись, я все прощу!» – или что-нибудь в этом роде – и я взбегу наверх.

– Никогда не приходи ко мне! – крикнула она, и мимо меня пролетело что-то небольшое серое и мягко шлепнулось внизу. А наверху гулко захлопнулась дверь.

Я спустился вниз, на аптечную площадку. Здесь на серых плитках пола лежал пакет с пирожными от «бывшего Лора». Вернее, то, что от пакета осталось. Упаковка лопнула, раскрылась, пирожные разломались, разлетелись. Я вспомнил, как Леля рассказывала об обманутой девушке-самоубийце, которая потом «лежала в гробу как живая». «По закону свободного падения тела эта девушка упала тогда вот на эти же самые плитки», – подумал я.

Когда вышел на улицу, меня охватило чуть пьянящее ощущение свободы, когда терять уже нечего. Торопливо пошел я к Неве, будто там меня кто-то ждал. На набережной в этот час было холодно и безлюдно. Лихтера, пришвартованные на зиму к гранитной стенке, стояли впаянные в лед. В борту черного морского буксира празднично светилось несколько иллюминаторов, оттуда слышалась патефонная музыка. Мужской голос пел:

Это было весною,

Когда фиалки цвели.

Нам казалось с тобою,

Что весь мир – мы одни.

Ах, это было забвенье…

Миновав Горный институт, я свернул к Масляному буяну, уперся в заводской высокий забор и