Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

мы грузили балансы – очищенные от коры еловые бревнышки, которые идут на бумажные фабрики. Это было в начале июня тридцать девятого года. Стояла теплая погода, в порту тогда швартовалось много иностранных кораблей – войны на Западе еще не было. Теперь все по-другому.

Вскоре показался Жеребуд и несколько преподавателей. Мы построились в колонну по четыре в ряд. Толя Коркин – чемпион техникума по стометровке – поднял знамя. Кто-то в переднем ряду запел «Катюшу» – все подхватили, получалось неплохо. Мы шагали дружно, знамя впереди то опадало, то взметывалось на шквалистом ветру.

Когда вошли в ворота порта, нас разбили на три бригады. Нашу бригаду нарядчик повел куда-то далеко, мимо высоких пирсов и мостовых кранов, мимо больших пакгаузов и штабелей ящиков и тюков. Он привел нас к четырехугольному ковшу, где стояло несколько кораблей и деревянная баржа, груженная кирпичом. В соседстве с пароходами она казалась странной, широкой и плоской, как камбала. Корабли покачивались, подрагивали – она же стояла, почти не шевелясь, будто смущаясь их присутствия. Борт ее из-за высокого уровня воды был почти на одном уровне с причалом, и четыре сходни лежали над водой ровно, без наклона. Руководитель роздал нам брезентовые рукавицы и затем объяснил, что эта баржа гружена кирпичом с завода под Невской Дубровкой, кирпич предназначается для внутреннего строительства порта и нам надо его сгружать.

Вначале катить тачки с кирпичом было тяжеловато, но через несколько рейсов я вошел в ритм. Уже не сбиваясь и – главное – совсем не боясь сбиться и опрокинуть груз, вел я колесико по железной полосе, положенной на сходню. Не боялся я и за себя – что вдруг грохнусь вниз, в пространство между баржей и причальной стенкой. Я давно заметил: чем тяжелее ноша, тем больше думаешь о ноше и меньше обо всем остальном – в том числе о самом себе. Однажды на «Трудящемся» мне пришлось таскать кирпичи на крышу горнового корпуса – там шел ремонт трубы. С «козой» за плечами взбирался я вверх по наружной железной лестнице. В широкие просветы между прутьями ступенек виднелась брусчатка двора, коричневые ребра бракованных бушингов – больших фарфоровых изоляторов для масляных выключателей; загремишь вниз – мало не будет. Однако, выбравшись на скользкую от изморози крышу, таща на спине кирпичи, я почти не боялся высоты – а вообще-то, я ее боюсь, – я боялся только уронить свой груз. Но когда я добирался до гребня крыши, где работали печники, и разгружал «козу», страх высоты давал себя знать, и спускаться налегке было страшнее, чем подниматься с грузом.

…Мы катали тачки в быстром темпе, а на берегу девушки укладывали кирпичи в широкие штабеля, и постепенно эти штабеля росли, соединялись, превращаясь в одну широкую стену. Приятно было с разгруженной тачкой, отдыхая на ходу, возвращаться на баржу. Но когда я совсем вошел в темп, меня сменил Костя, а я стал накладчиком. А потом меня поставили на конвейер – на сходню, где кирпич передавали из рук в руки.

Между тем ветер, словно поняв, что нам, в общем-то, начхать на его действия, стал утихать. Из канала еще шла зыбь, и волны тяжело, как жабы, плюхались о борта, но по всему чувствовалось, что на этот раз наводнения не будет. Баржа, постепенно освобождаясь от груза, словно выросла из воды, и сходни теперь лежали под углом, так что тачки с кирпичами катить стало легче – по наклонной плоскости.

Во время перерыва Малютка-Второгодник заявил, что мы уже выгрузили кирпича на целый пятиэтажный дом, а денег заработали на целый самолет-истребитель.

– Там, где ты пытаешься мыслить самостоятельно, а не довольствуешься готовыми схемами, – там ты слабец, – подкусил его Костя. – Кирпича мы пока выгрузили максимум на двухэтажный домишко, а денег заработали максимум на пропеллер. Но это не так уж мало.

22. Поздней осенью

В тот вечер поздней осени мы с Костей сидели друг против друга за столом и честно занимались спецтехнологией. Иногда мы задавали друг другу вопросы, изображая из себя строгих экзаменаторов. Костя все норовил подловить меня на цифровых данных, зная, что это мое слабое место. Но на этот раз я и тут не плошал. Предмет я знал, нечего уж тут скромничать. Ведь я был «одним из лучших», как выразился в своей заметке наш показательный общественник Витик Бормаковский.

От долгого сидения без движения нам стало прохладно. В комнате было сыро, холодно. Пора бы уже печь топить, но дровяные деньги мы опять проели.

– Протопим камин? – предложил Костя, стукнув по столу кулаком. – Двадцать поленьев! Кто больше?

– Двадцать пять! – откликнулся я. – Кто больше?

– Тридцать! – выкрикнул Костя.

– Зажигаем! – закричал я, срываясь со стула.

Мы тридцать раз обежали вокруг стола. Потом плюхнулись на свои койки, чтобы отдышаться. Костя извлек из-под кровати гитару и, лениво перебирая струны, запел старинную песенку:

Мама, мама, что мы будем делать,

Когда настанут зимни холода, —

У меня нет теплого платочка,

У тебя нет теплого пальта.

Кто-то торопливо постучал в дверь.

– Войдите! – сказал я.

В комнату боком просунулся дядя Личность.

– К вам тут пришли… – невнятно проговорил он и скрылся в коридоре.

В комнату вошла Любовь Алексеевна, Лелина тетка. Она была бледна, губы у нее дергались. Шляпка из черного потертого плюша сидела набекрень, будто у пьяной.

– У нас несчастье, – сказала она, глядя не на меня, а куда-то в стену. – Вы можете пойти к нам?

Я молча подошел к нашей красной вешалке, взял пальто и торопливо начал напяливать его на себя. Оно вдруг стало каким-то узким и никак не налезало на плечи. «Что случилось? – крутилось у меня в голове. – Леля под трамвай попала?..»

– Что такое случилось? – спросил я вслух.

– У нас несчастье, – повторила Любовь Алексеевна. – Несчастный случай… Нет больше Коли… Несчастный случай на ученьях… Я боюсь за Лелю.

Костя подошел ко мне и помог надеть пальто. Потом он быстро подскочил к столу, схватил пачку «Ракеты» и сунул мне в карман.

– Ну, иди, – сказал он. – Тут все будет в порядке. Ты иди…

На улице стоял холодный туман, окна сквозь него светились неяркими размытыми пятнами. Над горящими фонарями стояли чуть заметные мутные и бледные радуги. Когда мы свернули на Большой – на проспект Замечательных Недоступных Девушек, – там было еще много гуляющих. Мы шли по «холостой» стороне навстречу их потоку, и некоторые с удивлением посматривали на нас. Асфальт был влажно-черен, капли сгустившегося тумана падали с ветвей