Читать книгу - "Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин"

Святослав Теофилович, почтительно обнимаю и целую Вас по случаю Дня Вашего рождения… Что бы там ни было, жизнь прекрасна! Будем наслаждаться ее дарами! Отбросим всякое уныние — Вы все еще грустны, не веселы? Уверена: Вам необходимо общение с обожающими Вас соотечественниками. Если бы Вы были с нами, сколько бы идей и предложений мы бы "обрушили" на Вас. А вы бы нами руководили, давали "указания", ужасались нашей глупости, но в конце концов прощали бы нам. Жду Вас в Москве. Надоедать не посмею. Но разочек-другой ведь можно будет повидаться? Ваша Ирина А. Нина Львовна! Наилучшие пожелания!»

Имевшие возможность годами наблюдать за этой никоим образом не парой используют оборот «она очень любила его», те, кто читал их переписку полностью, утверждают, что по ней «совершенно ясно», что ИА была «влюблена» в него. Вступая в очередной раз на столь зыбкую почву, что к ней по большому счету не следовало бы даже и приближаться вовсе, мы могли бы предположить, что ИА ощущала себя — в высшем смысле и метафорически — чем-то вроде рихтеровской «Кики»: тем инструментом, который в состоянии обеспечить абсолютный тембр звука — взыскуемый ее (осененным благодатью) партнером. Однако и это режущее слух сравнение неточно. Аналогия между отношениями ИА с Рихтером (осознание непреодолимой дистанции, ученичество, апостольство и жертвенность) и Марии Магдалены с Христом кажется откровенно нелепой и шокирующей, и все же она явно точнее, чем предыдущая. Между ИА и Рихтером — с ее, по крайней мере, стороны, если судить по немногим доступным документам, где она обращается к своему партнеру почти аффектированно, что в целом скорее ей несвойственно, — была «небесная» любовь; она испытывала по отношению к нему род благоговения — как к «дымке, сквозь которую просвечивает лучезарный лик божества», как сказал бы Бальзак. «Совершенно солнечная душа. Недаром друзья называют его Свет», — приводит реплику ИА искусствовед И. Каретникова[369].

Подлинная природа и характер отношения к ИА[370] самого Рихтера остаются неизвестными: ощущал ли он — имевший огромный опыт выстраивания отношений с властью в самых разных ее проявлениях — контакт с ней прежде всего как полезное и уместное в его социальном статусе знакомство с чиновником высокого ранга — или в самом деле дружил, нуждался в ее оценках, ценил советы и испытывал эмоциональную зависимость от ее присутствия и мнений?

Он, несомненно, понимал, что способность хорошо ориентироваться в разных плоскостях мировой художественной культуры и по умолчанию осознавать существование связи между, условно, Изенгеймским алтарем и хиндемитовским «Художником Матисом» или рафаэлевским «Обручением» — и листовскими «Годами странствий», — полезная характеристика для хозяйки музея изящных искусств и куратора фестиваля. Он, несомненно, видел, что его, рихтеровский проект синтеза искусств был для нее не пустой химерой романтического сознания, — и что она была нечто большее, чем «насмотренный» и «наслушанный» участник викторин — который, уловив авторские отсылки и заметив все «пасхалки», первым щелкает пальцами: ага, знаю; она не просто знала, но (сама) воспринимала художественные объекты как род «программы» (в музыкальном смысле), про-образы, позволяющие художнику выцеживать «пенящийся нектар духа» даже из самых чахлых и затоптанных толпами ростков.

Соответственно, роль ИА в «Декабрьских вечерах» не сводилась ни к обеспечению домашнего комфорта в духе миссис Хадсон, ни к присутствию благоразумного филистера при эксцентричном гении; ее талант по своей природе был схож с рихтеровским: как он мог обнаружить самую точную манеру интерпретации чьего-то еще произведения, так и она умела выявить в пространстве ту самую точку, в которой шедевр — живописный, музыкальный, литературный — будет излучать свет наилучшим из возможных способов. Она «тоже» была великой исполнительницей — и, несомненно, «облигатным инструментом» для фестивального оркестра.

Рихтер, перфекционист, не мог не понимать, что ему крайне повезло с партнером.

⁂

Видимо, как раз в связи с увлеченностью ИА Рихтером — и увеличением значения «Декабрьских вечеров» для публичного имиджа ГМИИ — с начала 1980-х Музей стал совершать своего рода боковой маневр — так, что фасадной стороной его теперь оказался скорее «великосветский салон»[371], чем «фабрика просвещения»; и именно этот маневр позволил ИА — прежде всего в качестве полноправной хозяйки Белого зала, а не назначенного чиновника-директора — стать «иконой интеллигенции» и увеличить «статусность» Музея как площадки для встречи элиты.

(Немногочисленные) «Антонова-скептики» обращали внимание на то, что само словосочетание «Декабрьские вечера» в какой-то момент оторвалось от собственно фестиваля в Пушкинском и превратилось в синоним утонченного «столичного» времяпрепровождения, «салон Шерер», в рамках которого культурная элита общается в своем кругу и экспонирует себя (по телевизору) «обычной» интеллигенции; удельный вес в московском обществе того или иного человека в середине 1980-х оценивается по тому, в каком ряду он сидит в Белом зале.

В самом Музее, однако ж, мало кто жаловался на то, что директор растрачивает силы — свои и коллег — на эту, формально, непрофильную деятельность. «Нет, — качает головой В. Мишин. — "Декабрьские вечера" не светская жизнь, а явление культуры. За этим стоит идея расширения территории культуры. Музей как культурная институция расширяет сферу своего действия — и это, конечно, благо. На этой территории кипит жизнь, связанная с культурой»[372]. «Вечера» явным образом стимулировали ИА — и она год за годом придумывала что-то такое, ради чего требовалось прыгнуть «выше головы» — и «достать» настоящую золотую ветвь. Доживи Рихтер, например, до «Декабрьских»–2000 — с «Искусством живописи», — он наверняка сказал бы ей то, что произносил крайне редко: «Это тонко проработано, чувствуется настоящая культура, хороший вкус… Результат радующий»[373]. Помимо творческой стороны, была и утилитарная. Все видели, что «Вечера» давали ИА контакты, позволяющие добывать те или иные блага для испытывающего хронический дефицит всего — от площадей до лампочек — музея (судя по многим воспоминаниям, билеты на эти концерты превратились в подобие криптовалюты, которую выпускал сам Музей — и которой пользовался в операциях символического бартера).

⁂

Свет, источаемый великим музыкантом — настоящим «ренессансным человеком», реинкарнацией тех, «старых» гениев, которых ИА знала по их шедеврам и вазариевским очеркам, — «моделировал» ее в самых разных аспектах.

Своим «эмоциональным», временами эксцентричным поведением Рихтер мог косвенно поощрять ее тоже вести себя особенным образом, не так, как «обычный директор обычного музея».

Рихтер воспринимал свое искусство — и культ своей «божьей искры» — с чрезвычайной серьезностью, без малейшей, похоже, (само)иронии. Уверенность в своей уникальности приводила к определенным метаморфозам личности.

Неспособность сдерживать — или по крайней мере скрывать за той или иной маской — гнев и так не была смертным грехом в моральной системе той эпохи, когда ИА стала руководителем. Агрессивный — и повышенный —