Читать книгу - "Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин"

судить о его подлинных чувствах затруднительно. Причуды его (коллега Рихтера А. Гаврилов утверждает, будто тот намеренно лелеял образ «заоблачного юродивого» — и это производило впечатление на советских чиновников, которые, во-первых, сталкиваясь с непонятным паттерном поведения, пасовали перед гением с закидонами, а во-вторых, испытывая дефицит ярких впечатлений, симпатизировали ему) далеко не исчерпывались личной жизнью, реконструировать которую здесь неуместно, — однако сама ИА была хорошо осведомлена о ней и относилась даже к самым нестандартным обстоятельствам с подчеркнутым уважением.

Рихтер был перфекционистом, причем, если что-то шло не по его сценарию, отказывался делать вид, будто все в порядке. Он устраивал на концертах, перед тем как усесться за рояль, что называется, представления, швырялся букетами (а вот нечего дарить в целлофане!) — бывало, что и в лицо дарителю/нице, срывал неудачно начавшиеся, по его мнению, выступления — для него это был вселенский позор, от которого можно было только убежать; ходил пешком от Черного моря до Москвы (буквально), перемещался на автомобиле на колоссальные расстояния — например, во Владивосток, ненавидел летать на самолете и требовал, например, чтобы перед полетом в Японию его усыпили — под общим наркозом. Приступы хронической депрессии побуждали его все время держать при себе пластмассового омара — с которым он, к счастью, перед выходом на сцену имел благоразумие расставаться. Склонность идола ИА к девиантному поведению подтверждают воспоминания[364] о том, как на бал у вдовы Булгакова они с Ростроповичем «вырядились крокодилами — и «вползли» в квартиру, через две разные двери, «встреченные воплями восторга и ужаса»; сложно представить, кто мог бы помешать этим двоим — приди им в головы подобная мысль — вползти и в Пушкинский. Любопытно, что, в отличие от ИА, Рихтер лошадиными порциями употреблял кино (согласно его записям, в некоторые месяцы по 40–50 фильмов; судя по репертуару — «Заводной апельсин» и «120 дней Содома», — вкусы у него были не ортодоксально «советские») и в гомеопатических дозах живопись: являясь на огромную выставку, которая в принципе ему страшно нравилась, он смотрел по четыре-пять картин — и тут же уходил.

Судя по тому, с каким удовольствием ИА припоминает эти и другие детали (как, например, на репетициях «Поворота винта» он изображал привидение), ей нравилось, что он «театрализовал свою жизнь» (и не только свою: например, на «Вечерах», посвященных романтикам, Рихтер потребовал пропускать без билетов дам в бальных платьях: их рассаживали в креслах на сцене, за ними выстраивались мужчины в смокингах, и всех их тут же рисовал салонный художник); ИА сама ощущала себя «актрисой» и с явным удовольствием подчинялась прихотям режиссера даже в «своем» пространстве.

«Чудачества» и эксцентриады Рихтера наблюдались с такой регулярностью, что их регистрировали даже в советских газетах (которые ни боже мой не рассказывали ни о каких скандалах, так что страшно подумать, что там творилось обычно, раз даже в печать что-то просачивалось). Так, статья в «Неделе» за 1985 год описывает вечер, посвященный Шостаковичу: «Отзвучало трагическое трио 1944 года, посвященное памяти И. И. Соллертинского. После этого играть было уже ничего нельзя. Овация, однако, требовала продолжения. И тогда Рихтер мгновенным, резким и донельзя выразительным жестом сорвал ноты с пюпитров». ИА тоже удостаивает читателя своих мемуаров историей такого рода: «В конце одного из концертов "Декабрьских вечеров", когда музыканты вышли на поклон, новая слушательница в зале, не зная порядка, включила свет, а Святослав Теофилович не разрешал этого делать до определенного момента. Это привело его в такое неистовство, что он спрыгнул с довольно высокой эстрады и через центральный ряд выбежал из зала. Он выбежал не только из зала, но выбежал из музея и пошел к метро. В концертном костюме и без пальто. А ведь это зима, декабрь месяц. Его догнали и вернули. Для меня было ясно, что это выплеск огромного напряжения, внутренняя разрядка»[365]. А. Гаврилов утверждает[366], будто Рихтеру, помимо общей эксцентрики, были свойственны приступы не то что даже гнева, но бешенства; по счастью, пианист не увидел наступления эпохи мобильных телефонов, потому что наверняка закончил бы свои дни в заточении за совершенное в состоянии аффекта убийство несчастного, забывшего перед началом концерта отключить звук звонка.

Рихтер был, кажется, единственным, кто мог откровенно грубить ИА[367], — и она спускала это с рук.

То едва ли не физически ощущавшееся окружающими «сияние», которое исходило от Рихтера, напитывало своими «фотонами» и ИА.

Существуют записи, на которых видно, как она, усаженная маэстро перелистывать ему ноты, замерев от волнения, косится — подошел ли? — на созданный ею мягкий постамент[368] и любуется совершенными руками Рихтера; игра пианиста, технически виртуозная, выглядит настолько естественной, что возникает иллюзия, будто у него, как у Сикста на дрезденской Мадонне, не пять, но шесть пальцев.

Сколь бы сердечным ни казалось согласие, установившееся у ИА с этим пламенеющим, бесконечно артистичным интеллектом, — эти отношения не были равными. Любопытно — в качестве иллюстрации, — что Рихтер узнал о курьезном факте: у них с ИА совпадают дни рождения, 20 марта — лишь в середине 1990-х, буквально за пару лет до своей кончины. То есть ИА всегда поздравляла его, присылала блюменштюк, но на протяжении десятилетий это была улица с односторонним движением, Рихтер за всю жизнь даже не поинтересовался, когда родилась «достойный директор Пушкинского музея». Разумеется, можно объяснить это нарциссизмом и прочими нейроотличиями, однако, похоже, — при всей «близости» и уважении — он все время заботился, чтобы определенная им дистанция не сокращалась. Рихтер, при всем подчеркнутом уважении и джентльменстве, «снисходил», тогда как ИА, при всей своей харизме и terribilità, была «интоксицирована» им — и испытывала романтическое томление. Он именно что играл, а она именно что переворачивала ноты — и пыталась всегда, похоже, предстать перед ним самой лучшей стороной, мобилизуя для этого все свои — и актерские тоже — способности. Синоптики, описывающие ИА в моменты, когда в Музей приходил Рихтер, используют для характеристики своего директора слово «ангелический».

Уместно, раз уж зашла речь о днях рождения, привести здесь два обнаруженные автором в архиве ГМИИ (где, вообще-то, хранится полная переписка ИА с Рихтером, которая наверняка однажды будет издана) факса с поздравлениями.

20.03.1996: «Дорогой, очень любимый Святослав Теофилович! Поздравляю Вас с днем рождения и безумно горжусь тем, что это и мой день. Чудный подарок судьбы. Каждый день думаю о Вас и мечтаю увидеть в Москве. Откровенно говоря, очень тяжело пережила не встречу (подчеркнуто) в Италии. Так готовилась. И машина была заказана из Москвы, не успела ее отменить. Вдруг показалось, что Вы не захотели меня видеть. А это черный ужас! Знаю, что это не так, но было странно. Готовлю факс с новостями о Д. В. Обнимаю Вас. Ваша ИА».

20.03.1997: «Дорогой