Читать книгу - "«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения - Роман Лейбов"

бросались в бой с фашистами, – «За Родину! За Сталина!» (кажется, именно этот лозунг и провоцирует нарратора на его риторический вопрос). Соответственно, едва ли не единственный раз во всей главе в комментируемых стихах возникает издевательская отсылка – к заглавию повести для детей В. Катаева «Сын полка» (1944), в первой редакции которой содержатся многочисленные хвалы Сталину. Ср. хотя бы ее патетический финал: «Из-под прямого козырька фуражки на Ваню требовательно смотрели немного прищуренные, зоркие, проницательные глаза. Но под темными усами Ваня увидел суровую отцовскую усмешку, и ему показалось, что Сталин говорит: „Иди, пастушок… Шагай смелее!“» (Катаев: 230).

Немецкий танк «Тигр», 1942 г.

Третий и четвертый комментируемые стихи намекают на огромное техническое преимущество, которым в начале войны, в том числе и из-за стратегических политических ошибок Сталина как руководителя государства, обладали немецкие войска в сравнении с советскими. Тем не менее многочисленные истории о попытках советских военачальников противостоять гитлеровским танковым атакам с помощью кавалерии (с шашками на танки) следует признать мифологическими. Ср., впрочем, в мемуарах генерал-полковника германской армии Г. Гудериана о немецко-польском противостоянии 1939 г.: «Польская поморская кавалерийская бригада из-за незнания конструктивных данных и способов действий наших танков атаковала их с холодным оружием и понесла чудовищные потери» (Гудериан: 99). «Тигром» назывался немецкий тяжелый танк, впервые использованный в бою с частями Красной армии в 1942 г. О кавалерийских шашках см. коммент. к гл. I (с. 179).

164

Впрочем, хватит! Ну хватит! Не надо, / ну нельзя мне об этом, земляк!.. / Ты стоишь у обугленной хаты, / еле держишься на костылях. // Чарка горькая. Старый осколок. / Сталинград ведь, пойми – Сталинград! / Ты прости – мне нельзя про такое, / про такое мне лучше молчать

В двух финальных строфах III гл. К. вновь отсылает читателя к песне «Враги сожгли родную хату…», от себя добавляя две усиливающие общую тяжесть картины детали: инвалидность «земляка» и его старую рану. Неуклюжая финальная рифма («Сталинград» – «молчать») усиливает ощущение неловкости, неуместности высказывания нарратора на тему войны (ср. выше о том же приеме в другой функции: коммент. на с. 223–224).

165

Глава IV

Глава посвящена эпохе оттепели в СССР (период приблизительно с 1956 по 1968 г.), в ней нарратор впервые в основном тексте поэмы вступает на территорию, пересекающуюся непосредственно с личной биографией автора, годами его детства. Однако, в отличие от «Вступления» к СПС, детская точка зрения в эту главу не инкорпорирована, время оценивается с двадцатипятилетней дистанции, и наблюдатель от него отстранен. Отметим и еще одно важное отличие: во «Вступлении» реалии были представлены в первую очередь через пространственно-ситуативные обстоятельства (ВДНХ, баня, танцы…), а в IV гл. мир реалий, резко расширившись по сравнению с предыдущими главами поэмы, начинает включать отдельные вещи – метонимические приметы времени.

В IV гл., как и во всей поэме, К. делает акцент на поэзии, кино и особенно на песнях. Ее даже с большим основанием, чем предыдущие главы, можно было бы назвать своеобразным попурри из советских оттепельных песен и ст-ний шестидесятников. Обилие цитат из них в этой главе СПС может быть отчасти объяснено с помощью фрагмента интервью К. о застольях 1980-х гг. в компании участников альманаха «Личное дело»: «…пели в основном песни 1930—1940-х годов. Может быть, 1950-х. Все в компании были чуть старше меня, и мои попытки запеть песню 1960-х или, уж не дай бог, начала 1970-х воспринимались как какая-то мерзость. Помню, года два назад мы с Акуниным спорили о советских песнях. Он говорил, что песни 1930—1950-х людям запомнятся, потому что их сочинили талантливые люди, а песни 1970-х забудутся и никто не будет их петь. А мне кажется, что „Умчись, лесной олень!“[60] и все тому подобное будут петь точно так же те, для кого это была музыка детства. У меня, например, существует безумная ностальгия по яркости восприятия мира. В детстве мы всякую дурость можем почувствовать острее, чем в зрелом возрасте – самое настоящее искусство. Роллингов и битлов в юности я любил уже не так сильно, как в детстве – нелепую песню про журавленка[61]. В том наивном восприятии идиотских песен и фильмов было такое богатство, которое никакие Феллини и Антониони не заменят никогда» (Кибиров 2008а). Вот в IV гл. СПС К. и воздает должное песням своего детства.

166

<Эпиграф>

В издевательский эпиграф К. вынесена цитата из шестой строфы «Письма к Есенину» (1965) Евтушенко:

Но наш корабль плывет, хотя мелка вода,

Мы посуху вперед Россию тащим.

Что сволочей хватает – не беда,

Нет Ленина – вот это очень тяжко.

Список ст-ния Е. Евтушенко «Письмо к Есенину» из коллекции А. Толпыго

В интервью с С. Волковым Евтушенко вспоминал такую историю, связанную с «Письмом к Есенину»: «Я прочел это стихотворение в Колонном зале, на юбилейном вечере в честь Есенина. Это 1965 год. Вечер этот транслировался по телевидению. И три четверти стихотворения передали по телевизору, в прямой передаче. А когда я дошел до „румяного вождя“ (из восьмой строфы ст-ния. – Комментаторы.) – а имелся в виду Сергей Павлов, первый секретарь комсомола – появились „технические трудности“. И передачу прервали» (Волков 2018: 226). Важно отметить, что К. в СПС цитировал «Письмо к Есенину» не по печатному источнику, а по памяти или по самиздатовскому списку (мы тоже приводим текст строфы из ст-ния Евтушенко по списку из коллекции самиздата киевского математика Алексея Толпыго. См.: Архив Международного Мемориала. Ф. 175. Оп. 1. Д. 31; за предоставление этого списка благодарим Н. Дашевскую и А. Макарова). Первая публикация «Письма к Есенину» состоялась лишь в 1989 г. (Евтушенко 1989: 349–350).

О своем отношении к творчеству шестидесятников в 1970—1980-х гг. К. в интервью говорит так: «В то время они не были для меня живыми людьми, это были некие культурные символы. В общем свое отношение к той литературе я не изменил. Она по-прежнему мне кажется инфантильной и, по большому счету, лживой. Правда, вынужденно лживой, люди не могли писать иначе. Я изменил свое отношение к этим людям, потому что понял: родись я на 10–20 лет раньше, я, наверное, был бы точно таким же» (Шаповал: 269). Ср. и в другом интервью К. о возможных причинах успеха Евтушенко: «Когда говорят о широкой любви к поэзии в шестидесятые годы, обычно отмахиваются: ну, это потому, что поэзия занималась не своим делом, служила вместо публицистики. Да, отчасти так можно объяснить популярность Евтушенко, Высоцкого» (Фаликов: 500). Еще см. в «Эпистоле о стихотворстве» (1989) К., где имя Евтушенко знаково завершает издевательский пассаж о «прогрессивных» советских писателях: