Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

портрет композитора в костюме Данте с легкой карандашной надписью: «Милый Шопен».

Глава XIV

Классик

Все благородное по природе своей покойно и словно дремлет, до тех пор пока противоположные силы не разбудят его и не заставят проявиться.

Гете

Эти слова Гете читаем мы в «Тетрадях» Барреса, их мог бы вписать в свой «Дневник» после 1848 года и Делакруа. Когда-то гражданин Делакруа восславил Июльские дни, теперь же Делакруа-художнику претит народный триумф. Он постарел, это верно, но им владеет не просто испуг «пожилого благополучного господина»: «Понедельник, 23 апреля 1849 года. Не явствует ли из тех событий, очевидцами которых мы стали за последний год, что всякий прогресс неизбежно влечет за собой не еще больший прогресс, но в конечном итоге — отрицание прогресса, возвращение к исходной точке. Это подтверждается всей историей человечества. Слепая вера нынешнего и предыдущего поколений в новомодные идеи, в пришествие какой-то новой эры, когда все будет иначе… эта нелепая, ни на чем в опыте предшествующих веков не основанная вера пребывает для человечества единственным залогом грядущих свершений и всех этих столь вожделенных революций. Разве не очевидно, что прогресс или, иными словами, поступательное движение, как в добре, так и во зле, уже привело наше общество на край пропасти, куда оно может рухнуть в любую минуту, уступив место полнейшему варварству».

Не смятение потревоженного аристократа продиктовало эти строки, но печаль стоика, предвидящего неизбежное крушение тех ценностей, на которых покоится его собственное творчество. Ему противно краснобайство: «Значительные мысли не нуждаются в том, чтоб их рядили в стиль Гюго, который никогда и на сотню верст не приблизился к истине». Автор «Буасси д’Англа» и «Мирабо» не терпит того, что Барт[592] называет «вычурным убранством» политического красноречия, иными словами, стиля времен Великой революции, подхваченного деятелями сорок восьмого года. О Барбесе[593] он пишет: «Напыщенные речи подобного рода людей изобличают фальшь их убогого и извращенного ума», а над Ламартином смеется: «Человек, которого постоянно дурачат, самолюбивый и упоенный собой». Отныне народ представляется ему чудовищным Калибаном; подобно Фредерику Моро, он бродит по разоренным Тюильри и Пале-Роялю, где бунтовщики сожгли его «Проповедь Ришелье». «Повсюду следы разрушения, смрад. Театр обратился в свалку: обломки мебели, взломанные шкатулки, пробитые шкафы. В клочья изорванные портреты». После революции Делакруа уединяется в Шанрозе; вдохновение его покинуло, да и стоит ли работать? Где то правительство, что в наступившей неразберихе даст ему возможность и дальше заниматься монументальными росписями, которым он при Луи-Филиппе отдал последние четырнадцать лет? Под сводами, украшенными высочайшими примерами античной мудрости, водворилось всклокоченное и горланистое всеобщее избирательное право[594]. Нелегко быть великим в сквернейший из веков.

В свое время, получив благодаря Тьеру заказы на оформление библиотек в Бурбонском и Люксембургском дворцах, Делакруа именно в росписи вознамерился наконец сравняться с величайшими мастерами. Для того чтобы эти заказы достались Делакруа, Тьеру пришлось пуститься на хитрость. Имя Делакруа было произнесено в самую последнюю минуту, после того как утвердили кредиты. Упрочившаяся за ним слава революционера могла бы отпугнуть депутатов. Эти кредиты составляли часть тех миллионов, которые под давлением Тьера были отпущены на украшение Парижа. Делакруа адресовал министру общественных работ слова самой искренней благодарности: «Руководствуясь простым дружеским расположением, вы предоставили мне одну из тех решающих возможностей, что в корне изменяют судьбу всякого художника — обеспечивают ему бессмертие или же обнаруживают полнейшую его беспомощность. Впрочем, вам ли не знакомы притягательность борьбы, упоение схваткой, удваивающее силы и окрыляющее».

Всякая медаль имеет оборотную сторону — в данном случае такой оборотной стороной оказались вечера на площади Сен-Жорж: «Обедал у Тьера. Я не знаю, о чем говорить с людьми, которых встречаю у него, они не знают, о чем говорить со мной. Время от времени, замечая, какую скуку нагоняют на меня речи всех этих политических деятелей и палате и т. п., со мной заводят беседу о живописи».

Глубокая признательность Делакруа распространилась и на монарха. В порыве верноподданнических чувств он завещал передать свой портрет Лувру, в случае если орлеанская династия возвратится на трон. В сыне префекта возобладала жажда порядка.

Можно было предположить, что Луи-Филипп пожелает оформить свой парламент в национальном стиле — готическом или стиле Франциска I[595],— как поступали в то время англичане, и в самой первой докладной записке Делакруа предлагал исполнить ряд исторических картин. Но национальным героям уже воздали должное в Версальской галерее, а власти, воспитанные исключительно на античности, достойные подражания примеры видели лишь в Греции и Риме. Франция притязала на роль преемницы древнейшей цивилизации. Эстафету римлян подхватили зодчие — ученики Персье и Фонтена.

Приступая к оформлению дворцов, Делакруа мысленно уподоблял себя титанам Возрождения; ну а Тьер, надо полагать, возомнил себя новым Медичи[596]. Люди того времени, принимая важнейшие решения, словно бы видели себя перед судом истории и отмеряли свое место в ней. Когда Делакруа представлял себе те огромные пространства, которые ему предстояло покрыть живописью, его воображению являлись росписи Рафаэля в Ватикане[597]. Побывав на представлении «Дон Жуана»[598], он записал: «Гений есть лишь в высшей степени здравомыслящее существо».

На репродукциях и гравюрах — ибо подлинник труднодоступен — эти композиции Делакруа предстают излишне рассудочными: дисциплина преобладает в них над фантазией. Художник, думаем мы, шагает вразрез с веком; эта живопись устарела, как и сама идея универсального человека. В современном слишком разнообразном и беспокойном мире гению нет опоры, нет почвы его творениям. Мы видим формы, исполненные совершенства и оригинальности, восхищаемся соединением античности философской и библейской. Но, однако, мы не ощущаем и малой доли того трепета и восторга, в который повергали нас «Сарданапал» и «Свобода». Мы, верно, недостаточно просвещены и потому, узнавая Геродота[599], Демосфена[600], Ликурга[601] и Гиппократа[602], не испытываем никаких чувств. Точно так же, созерцая фреску кватроченто, мы любуемся искусством, с каким написаны святой Бонавентура[603] и святой Рох[604], но имена их не говорят нам ничего, поскольку в теологии мы полные профаны. Не слишком ли учен, не слишком ли сух Делакруа в монументальных композициях? Вспомним, что и мастеру сдержанности Энгру не удалась роспись замка Дампьер[605].

Росписи потребовали от Делакруа нелегкой подготовительной работы. Он задумал было обратиться к любезной итальянцам и малоизвестной во Франции технике фрески, сделал пробный набросок на