Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

на нас одним лишь совершенством исполнения. Мы утратили веру в блаженный мир венецианца. Тогда как существа, копошащиеся в зеленоватом море красок, куда более чудовищные, нежели те, что двадцатью пятью годами раньше цеплялись за ладью поэтов, — воплощают силы, знакомые и понятные нам: разрушение и отрицание. Эти твари суть аллегории нищеты, преступления, животной силы. Но цвет еще нагляднее, чем формы, передает чувства Делакруа: «Ужасающе-фиолетов Марс, горько-красен его шлем — символ войны. Художник не высказывается в открытую. Темной краской писан Меркурий; гнетущее впечатление исходит не столько от брызжущего пеной ярости чудовища и превосходного тела лежащей нимфы — одного из лучших кусков, созданных его кистью в последний период, — сколько рождается цветовой гаммой, мутными болезненными тонами, в которых чудится дыхание смерти» (Одилон Редон[635]).

Плафон в галерее Лувра живописно воплотил основу всего мировоззрения Делакруа — примат интеллекта над плотью. Записи в дневнике тех месяцев передают его раздумья о классицизме: «Почитание традиции есть простое соблюдение законов вкуса». Ему постыла экзотика, как средневековая, так и восточная, он называет ее модой «преходящей и рассчитанной чаще всего на сиюминутный успех». Ему принадлежат слова, которые, пожалуй, больше пристали бы Энгру: «Прекрасно то, что в высшей степени соответствует всем нормам».

Делакруа постигает язык вечности в период распада классических форм языка, что само по себе достойно уважения, даже в случае художественной неудачи. Поль Валери[636] никак не хотел простить ему, что столь блистательное мастерство он подчинил истории и, хуже того, мифологии: поэт, взращенный в кругу импрессионистов, сюжетной живописи не признавал. Для него существовали только цвет и фактура, и, если говорить о живописи в целом, он, безусловно, прав. Посредственная вазочка с фруктами менее уязвима, нежели скверная баталия, поскольку значительные сюжеты открывают безграничный простор для претензий бездарности, тогда как рисование яблочка вынуждает к дисциплине, которая в худшем случае породит просто скучную картину. Не пройдет и века, как при содействии самой истории вазочка с фруктами на холсте обернется небытием: большие композиции расчленятся на отдельные предметы, которые кубизм раздробит на части, а те обратятся в пыль. Похоже, не так уж ошибался Шенавар, когда в упадке человеческой формы, то есть первом шаге к небытию, винил процветание пейзажа. Развитию живописи от памятника к его осколкам противостоит другое течение — детище фантазии. Но и на этом пути расшатываются и крушатся большие композиции, и над обломками поднимаются клубы дыма, принимающие причудливые формы сюрреализма. Делакруа — последний из тех, кому по силам было править светоносной колесницей. После его смерти упряжка распадется и кони понесут и мало что останется от поверженного Аполлона.

«Колесница Аполлона» — последний взлет Делакруа-классициста, попытка преодолеть исконный пессимизм. А стоит только ему углубиться в себя, как он снова впадает в глубочайшую меланхолию и тогда пишет удрученного Микеланджело, окруженного своими шедеврами, слишком великого для деградировавшей Италии, давно пережившего свое поколение. Так же, должно быть, ощущал себя и Делакруа в своей мастерской, наедине с гигантскими полотнами, которые очень мало кто понимал. Он до такой степени перевоплотился в Микеланджело, что даже укутал его шею своим собственным шарфом, с которым не расставался из-за больного горла. В этом величественном раздумье Микеланджело есть что-то от Домье, так же как и в движении полчищ Аттилы, предвосхищающем «Эмигрантов»; однако, добавим мы, Домье болел за судьбы человечества, а боль Делакруа — о судьбе цивилизации. Он сделался эстетом, гражданский пламень юности давно угас; только прекрасное важно, а сорок восьмой год поставил его идеал под угрозу, и потому он благосклонно отнесется к захвату власти принцем-президентом: он жаждет порядка, в отсутствие которого не процветают искусства.

Пережив столько революций, Делакруа, подобно Мериме, пришел к политическому безразличию; у него, как и у Мериме, имеются друзья в кругах, подготовивших установление Второй империи: госпожа де Форже, депутат Вьейяр[637], Шарль Блан[638], добившийся для него заказа на оформление зала Мира в Ратуше. Роспись зала Мира, оконченная в 1854 году, будет уничтожена во время Коммуны. Круглый плафон изображал «Кибелу, призывающую мир», его окаймлял фриз с «Подвигами Геркулеса». Об этой работе мы можем судить только по посредственным рисункам одного ученика, ибо городской совет, израсходовавший восемьдесят тысяч франков на то, чтобы обессмертить в гравюрах монументальные шедевры Лемана, не позаботился о росписи Делакруа; судя по рисункам, плафон Мира создавался под сильным влиянием Веронезе. Тьер, ненавидевший Луи-Наполеона, безмерно удивился, увидев в своем протеже приверженца нового режима, и Делакруа не замедлил его осудить: «Возвышенный ум, но мелкая душонка». Не понять было Тьеру, что пространства стен и потолков, где Делакруа мог свободно выплеснуть свой талант, высказать свои мысли на ослепительном языке красок, стали для него жизненно необходимы. Мещанский век грозил удушьем его могучему дару. Монументальные заказы стали для Делакруа своего рода кислородными подушками, которые дают умирающему. Они возвращают его к жизни и одновременно истощают силы. Напряжение, с которым Делакруа работал над росписями, вознесло живописца на небывалую высоту, ускорив его физическую гибель.

Глава XV

Вторая империя

Независимости сопутствует одиночество.

Бенжамен Констан[639]

Стремительное выдвижение Луи-Наполеона в президенты Республики, а затем и провозглашение императором не то чтобы обрадовало Делакруа — теперь уже ничто, кроме живописи, не задевало его глубоко, — но вселило надежду на некоторое упрочение общественных устоев после потрясений сорок восьмого года. К тому же приход к власти Луи-Наполеона сулил кое-какие выгоды и лично ему. Как вы, наверное, помните, госпожа де Форже состояла в родстве с Богарне и в свое время скрывала у себя Луи-Наполеона, когда после неудавшейся попытки переворота его разыскивала полиция Луи-Филиппа. Принц любил Жюльетту на свой лад, как-то романтически и неопределенно. Когда он занял президентское кресло, госпожа де Форже оказалась в числе постоянных гостей Елисейского дворца. Для Тюильри же эту женщину, державшуюся скромно и с неизменным достоинством, сочли недостаточно блестящей. Жюльетте не о чем было просить для себя самой, и высочайшие связи должны были послужить славе ее возлюбленного. Поначалу Делакруа возмечтал о государственной службе. Он прочил себя на должность директора Лувра: то ли рассчитывал таким образом приблизиться к Институту[640], то ли его привлекала возможность более тесного общения с излюбленными шедеврами. Странно только, что от этой затеи не отвратила его мысль о сопряженных с ней административных хлопотах и необходимости представительствовать в официальных кругах. Ему предпочли человека более молодого, красавца и царедворца, сожителя принцессы Матильды[641] — графа