Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

непосредственное чувство скорее найдет дорогу к истине, нежели хитроумный расчет, к которому не преминул бы прибегнуть такой умудренный старец, как я». Но Соланж ссорится с матерью из-за денег и увлекает Шопена на свою сторону; происходит разрыв.

Июльским утром Шопен ворвался в мастерскую, потрясая письмом от Санд, которую Делакруа в сердцах называет «госпожа»: «Письмо и вправду чудовищно, в нем прорвались наружу накопившиеся злоба и раздражение; а по временам — и такой контраст меня бы даже позабавил, если бы вся история не была столь печальна, — вместо женщины вдруг говорит писательница, расточая тирады, более уместные в романе или философской проповеди». Месяц спустя он выражает Санд свои соболезнования: «И когда вторгается в нее (жизнь) душераздирающая боль, невольно задаешься вопросом, кому служили пищей мы сами и наши бедные сердца. Так будем же прозябать, избегая привязанностей и любви, поскольку они почти неизбежно влекут за собой неизъяснимые муки». В другом письме Делакруа как будто бы вполне сочувствует роли жертвы, которую взяла на себя Санд. Совершенно искренне звучат в его устах «душераздирающая боль» и «неизъяснимые муки», но сам он не может не порадоваться, что от подобных ударов избавлен. Никогда с госпожой де Форже ему не придется испытать того, что десятки раз переживал Шопен, принужденный вмешиваться в ссоры между матерью и дочерью, попрекающих друг друга любовниками; в такие минуты особенно чувствовалось, что мать Жорж была из низов. Простонародное проявлялось в романистке все с большей силой; утонченность ей опротивела — требовались более грубые удовольствия. С этого времени Делакруа станет видеться с ней реже; отношения сохраняются, но она прекрасно знает, что он предпочитает Шопена. Дружба переходит в прохладное взаимоуважение.

В Ноане Делакруа полюбил деревню, на которую теперь был готов променять аккуратные парки, полюбил сельский быт, обилие горшков с цветами на окнах; ему нравилось возиться в саду, сажать, прививать. В 1844 году он арендовал крошечный домишко в Шанрозе, близ леса Сенар, по соседству с дачей Вийо. В летние месяцы, лишь только выдавалась пара свободных дней, он вместе с Женни бежал сюда из Парижа. Когда произошла революция 1848 года, Делакруа находился в Шанрозе; весть о народном восстании повергает его в ужас, он не колеблясь становится на сторону всех «добропорядочных» людей.

Прежний автор «Свободы на баррикадах» пишет: «На наших глазах произошла чудовищная катастрофа, и я целый месяц ходил с ощущением, что мне на голову обрушился дом; мой выбор сделан: я похоронил прежнего Делакруа, а вместе с ним — надежды и мечты о будущем; теперь я вспоминаю о нем хладнокровно, словно это был другой человек… Все мы обратимся в сброд, кишащий у алтаря отчизны… Я знавал пламенных энтузиастов, но те были молоды».

С тревогой думает он о Санд, из газет узнает, что она, подобно Теруань де Мерикур[590], председательствует в клубах, забрасывает Берри громоподобными прокламациями, требует эмансипации женщин[591]. Делакруа негодует. Однако со свойственной ему обходительностью он посылает ей весточку, окрашенную юмором: «Ваш приятель Руссо, охваченный воинственным пылом, хотя огонь-то видел единственно в очаге собственной кухни, упивается словами одного польского воеводы о своей беспокойной республике: „Malo periculosam libertatem quam quictum servitium“. Что означает: „Спокойному рабству я предпочитаю свободу, полную опасностей“. Я же, увы, пришел к совершенно противоположному мнению и осмелюсь заметить, что свобода, купленная кровопролитием, не есть подлинная свобода, ибо последняя именно в том и заключается, чтобы спокойно пойти куда заблагорассудится, думать о чем думается и, что особенно важно, есть в положенное время, да и во множестве других преимуществ, которых не обеспечивают нам политические смуты».

Делакруа вырвал Жорж из своего сердца, и оно теперь целиком принадлежит Шопену: «Вечером навещал Шопена, оставался у него до десяти часов. Милый Шопен! Говорили о госпоже Санд: какая странная судьба, что за скопище добродетелей и пороков. Заговорили в связи с ее „Воспоминаниями“. Шопен сказал, что она не сможет их написать. Она уже все забыла: у нее случаются вспышки чувствительности, но она забывчива. Она оплакала своего дружка Пьерре и больше не вспоминает о нем. Предвижу, что у нее будет печальная старость, сказал я. Он другого мнения. Она сама не видит в себе тех пороков, в которых ее упрекают друзья. У нее хорошее здоровье, которого может хватить надолго. Единственное, что могло бы ее надломить, — это если б она потеряла Мориса или тот бы совсем сбился с пути».

Делакруа ощущает себя почти таким же неприкаянным, как Шопен, словно бы предчувствуя, что скоро его потеряет. Когда Шопену лучше, Делакруа сопровождает его на прогулку; в первые солнечные дни марта они в открытом экипаже не спеша поднимаются по Шанз-Элизе, снова и снова возвращаясь к излюбленной теме — отличие Моцарта от Бетховена: «Там, где Бетховен туманен и где, кажется, ему недостает единства, дело не в пресловутой диковатой оригинальности, которую ставят ему в заслугу, а в том, что он отгораживается от вечных принципов. Моцарт же — никогда. Каждая из частей имеет у него самостоятельное развитие, которое, согласуясь с другими частями, образует одну мелодию и с совершенной точностью следует ей; это и называется контрапунктом; он (Шопен) сказал мне, что обычно принято изучать аккорды прежде контрапункта — последовательности нот, из которой слагаются аккорды. Берлиоз лепит аккорды, а интервалы заполняет чем попало. Эти люди в погоне за стилем во что бы то ни стало предпочитают выглядеть глупыми, нежели недостаточно серьезными, — все это очень применимо к Энгру и его школе».

Шопену с каждым месяцем становится все хуже, он утратил желание жить, называет это чувство скукой. Делакруа, как никому, знакома эта «нестерпимая пустота». Порой в маленькой квартире (на Вандомской площади), пропитанной терпким ароматом фиалок, княгини, которые от Шопена не отходят, садятся за рояль; завязывается разговор о «Пророке» — Шопен оживляется, язвит, затем снова впадает в оцепенение. В начале осени 1849 года Делакруа уезжает к кузенам в Вальмон. Нахлынувшие вдруг воспоминания о детстве, о былых мечтах, прогулки под кронами столетних деревьев в пустынном парке обостряют его чувствительность сверх меры. Начиная с 15 октября им несколько раз овладевает предчувствие: Шопен при смерти. Горькая весть приходит двадцатого; тридцатого Делакруа стоит у гроба в соборе Мадлен; исполняют «Реквием» Моцарта. «Это было, — пишет Готье, — в один из дивных солнечных дней, каковые, увы, балуют нас все реже. Вся природа надела праздничный убор, и в распахнутые двери собора скользнул золотой луч, радостно заметавшись средь скорбного торжества».

Делакруа нежно хранил память о Шопене и незадолго до смерти передал Лувру