Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

из пяти моя плутовка душа — с вами и, хоть она и душа, ведет себя самым неподобающим образом; не свидетельство ли это того, что некогда я посещал вас чаще, нежели в своем теперешнем пагубном обличье художника. Быть может, прежде я был султаном, а вы звались Зулейкой или Зетюсбе»[572].

Но не все письма столь беспечны. Пройдет совсем немного времени, и Делакруа напишет: «Вы умеете бодростью духа развеять тоску и безразличие. Я изо всех сил стараюсь подражать вам, но поверьте, для этого нужна крепкая броня». Делакруа грустит в этот день, потому что Жорж и Шопен уехали в Ноан.

Эта парочка съездила на Балеарские острова, а потом в Париже вновь стала неразлучна с Делакруа. Сначала они поселились вдвоем на улице Пигаль, затем заняли две отдельные квартиры в «сите д’Орлеан» — начало улицы Тэбу. На раздельном существовании настоял целомудренный и старомодный Шопен: мол, так и уроки удобнее давать, а к Жорж он приходит обыкновенным гостем, хотя его Плейль[573] по-прежнему красуется в ее гостиной. Жардиньерки и китайские вазы всегда полны цветами — Жорж любит их не меньше, чем Шопен; Делакруа проявил исключительную щедрость, украсив квартиру картинами, среди которых — «Шабаш» в духе Гойи. Они много принимают; у них бывают все обитатели «сите д’Орлеан» во главе с госпожой Марлиани, кроме того, — братья Мюссе и Бальзак, относящийся к Санд, подобно Делакруа («Это было бы дивно, но…»), затем — Ортанс Аллар[574], любовница стольких знаменитостей, список которых открыл Шатобриан. К Шопену ходят поляки — князья Сапега и Чарторыйский, Мицкевич[575], а также семейство Джеймса Ротшильда[576].

В дни приемов Шопен с нетерпением ожидает прихода Делакруа, выбегает навстречу, засыпает вопросами, словно дитя, чем забавляет знаменитого мэтра: «Где вам шили эти сапоги? — У Раппа, улица Фейдо. — Правда ли, что они сидят лучше, нежели брауновские, хотя те дороже?» В ответ на мальчишество Шопена в Делакруа пробуждается бывалый щеголь: «В сущности от одежды требуется одно: чтоб она была теплой и притом не слишком тяжелой». Жорж слышит и смеется: как легкомысленны ее обожаемые гении. «Что думает Делакруа о до-фантазии Моцарта, которую играли вчера у княгини Марселины? — Торжественно, местами почти жутко. В безмятежный покой Моцарт внес крупицу сладостной и щемящей грусти. — Нельзя ли попросить Полину спеть арию из „Женитьбы“?[577] Сегодня разговоры нагоняют на меня тоску».

Друзья с усмешкой поглядывают на середину гостиной. Там за круглым столом разгоряченная и растрепанная, кого-то в чем-то убеждающая Жорж Санд собрала род политического клуба. Бородатый, красный, потный Пьер Леру[578], кичащийся своим происхождением из народа, в сотый раз излагает теорию социального мистицизма: «Руссо сказал: человек рождается добрым». «Какой дурак!» — роняет Делакруа со вздохом и не слишком тихо. Если Санд завелась, ее уже не остановишь: она без ума от своих дружков, навзрыд хохочет над их студенческими шуточками, запускает пальцы в общую табакерку. Появляется Бокаж[579], актер, пользующийся необычным успехом у женщин, бросается к ее ногам и разыгрывает объяснение в любви, которое завершается поцелуем. «Она — чудовище, — бормочет Шопен, — я ее ненавижу, она меня убивает».

Когда Делакруа настроен благодушно, он его успокаивает, а если случается, что он и раздражен, — берет Шопена под руку и уводит к себе в мастерскую, расположенную тут же, через две улицы. В просторной, тихой мастерской, где покоятся на мольбертах предстающие еще более фантастическими при свете керосиновой лампы неоконченные «Крестоносцы» и «Правосудие Траяна», Делакруа подолгу расспрашивает Шопена о музыке, в которой разбирается не хуже, чем в живописи. Шопен же в живописи смыслит мало; глядя на картины, задает вопросы более из вежливости, а объяснения Делакруа выслушивает рассеянно. Однако наивные вопросы музыканта позволяли Делакруа гораздо глубже проникнуть в таинства живописного искусства, нежели беседы с покорными учениками.

Но не шел Шопену на пользу парижский воздух, а парижский образ жизни (он — в свете, она — в кругу политической и театральной богемы) поминутно грозил внести разлад во взаимоотношения с Жорж Санд. И вот, стоило ему закашлять посильнее или устроить неприятную сцену — они немедля собирались в Ноан, строго-настрого наказав Делакруа приезжать поскорее проведать его «дорогого Шопена, Шопенчика, Шопинетту».

Ноан вносил струю свежего воздуха в жизнь сорокалетнего Делакруа, как некогда Вальмон — в жизнь задумчивого мальчика, а позднее для пожилого светского франта подобной отдушиной станет замок кузена Беррье в Ожервиле. Итак, Делакруа отправляется в Ноан; до Шатору ехали дилижансом, там пересаживались на тарантас, следовавший из центра департамента в Лашартр; вот он остановился у въезда в поселок: несколько ферм жмутся вокруг романской церкви, затененной кронами столетних вязов; решетка, за ней — маленький замок в стиле Людовика XV и двор, окруженный службами, посреди которого под неусыпным надзором автора «Индианы» произрастает белая с красными пятнышками катальпа[580]. На шум из окон выглядывают головки. Жорж, в синей блузе, какие носят пастухи, а она надевает для писания романов, спешит навстречу гостю, машет кружевным платочком Шопен, сотрясает стены радостным смехом здоровенный Гржимайло. Морис[581] и Соланж держатся поодаль, робея в присутствии мэтра, вовсе не склонного к заигрыванию с детьми, а с ними — два-три приживала, которым Делакруа, по-видимому, не слишком рад. Похваляясь отделкой под мрамор, исполненной какими-то «странствующими подмастерьями»[582], Жорж ведет гостя по лестнице в его комнату, расположенную в глубине выложенного плиткой коридора. Горничная распаковывает багаж, старательно уложенный Женни: костюм из белой нанки на случай сильной жары, вязаный жакет на прохладные вечера, пузырьки с микстурой, коробочки с красками; книг мало — их здесь и без того полным-полно, но, может быть, Делакруа захватил с собой «Придворного» — этот недавно открытый им трактат о светской морали испанского иезуита Бальтасара Грасиана[583], или последний роман Сю.

Дом в Ноане отличался простотой и потому с годами не утратил очарования. Здесь Санд окружала себя своим маленьким мирком и хозяйничала на свой лад, и не требовалось ей дополнительных развлечений, не приходилось, как в Париже, принимать кого попало. Шопен устраивал сцены ревности, и дело доходило до разрыва всякий раз, когда вваливались какие-нибудь горланистые и развязные прихлебатели; поначалу Санд эти сцены даже льстили, а потом стали всерьез огорчать — ведь у нее было добрейшее сердце. К приезду Делакруа дом очищался от назойливых посетителей, ибо их брата Делакруа на дух не переносил. Шопен взрослым предпочитал детское общество; он затевал игры,