Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

Итак, в туристическом отношении путешествие удалось на славу, однако его романическая сторона потерпела полное фиаско. Однажды утром в Антверпене мэтр проснулся в постели один. На камине лежала записка, уведомлявшая его о том, что Элиза отбыла назад в Париж. Поступок был далеко не изящен и больно ранил Делакруа. Долгие годы, встречая госпожу Буланже у знакомых, он выказывал ей самую суровую холодность. Но время залечило раны. Элиза потеряла мужа, вышла за высокопоставленного чиновника из департамента изящных искусств господина Каве[560], и дружба возобновилась. Когда Элиза издавала книгу, кстати сказать, превосходную, о преподавании рисунка, Делакруа согласился написать к ней предисловие. Умирая, он завещал ей две дельфтские вазы, — возможно, они были куплены во времена их романтического побега. Почему уехала тогда Элиза? Ни она, ни Делакруа никогда не обмолвились о том ни словом. Прав ли Есколье, предполагая, что своенравная Элиза, может быть, просто испугалась слишком страстной, слишком властной любви художника?

Делакруа возвратился из Голландии, переполненный рубенсовскими образами, и тотчас принялся за большое полотно — воздаяние антверпенскому мэтру; сюжет этой огромной (5×4 метра) картины заимствован у Данте: коленопреклоненная вдова молит императора Траяна о правосудии. Теплые, светлые тона, оружие и флаги, одеяния римлян непосредственно восходят к створкам триптиха «Воздвижение креста». Тот же барочный вихрь надувает знамена и подымает лошадь на дыбы.

Жюльетта де Форже и не подозревала о побеге: пока Элиза укладывала чемоданы, Делакруа успел настрочить несколько писем, а верный Пьерре обязался отправлять их из провинции. Связь с Жюльеттой была надежной, прочной, спокойной, прерывалась лишь ее отъездами в Баден-Баден или его — к кузенам Беррье или к Жорж Санд, а в Париже постоянные простуды Делакруа не раз служили оправданием его отсутствия на обеде у госпожи де Форже. Когда они вместе отправлялись в Дьепп, их можно было принять за почтенную супружескую пару. Она наносила визиты, он писал акварели. Ее снедала та же болезнь, что и его, — скука, редкое явление у людей ее склада, как правило, не бывающих предоставленными себе ни на минуту. Случается, что в объятиях госпожи де Форже Делакруа мечтает о других женщинах, чаще всего — о Санд, которой пишет (1840): «Мне горько оттого, что я сегодня не свободен. Я занят, связан по рукам и ногам, но не подумайте, что мне может быть где-то веселее, чем с вами, ибо я всем предпочитаю вас, и так будет всегда». Эта записка выдает Делакруа.

По мере того как Делакруа приобретал известность, к нему стали тянуться иностранки, из тех, что со времен Луи-Филиппа задавали тон в парижском обществе. Княгиня Бельджойзо[561], принимавшая, подобно героиням «черного романа», в гостиной, обитой фиолетовым бархатом и уставленной золотыми вазами, на дне которых, надо полагать, покоились сердца несчастных обожателей, сочла, что знаменитый художник был бы ей достойным партнером. Не ее ли своеобразную красоту описал Бодлер, говоря о женских образах у Делакруа: «Чудится в глазах их тайная боль, которую не скрыть даже самым изощренным притворством. Бледность лица выдает душевную борьбу. Отмечены ли они обаянием порока или же дыханием святости, плавны ли их движения или резки, дух ли страдает в них или душа — у всех в глазах свинцовый туман лихорадки и диковатое свечение боли, во взгляде — сверхъестественное напряжение». Бельджойзо неоднократно приглашала Делакруа, но тщетно. Она слишком старательно играла в странность, держала любовников из числа людей, которых он презирал, горела страстью карбонариев, давно в нем остывшей, — и все, что десятью годами раньше, пожалуй, и привлекло бы его, теперь, напротив, заставило отшатнуться. Но однажды летом Делакруа все-таки согласился отобедать на вилле, которую она арендовала в Сен-Жерменском предместье. Итальянка острила дерзко и не всегда соблюдала меру. «Есть ли у французов хоть один принцип, которого бы не поколебал хороший обед», — сказала она своему соотечественнику, прогуливаясь вместе с другими гостями по террасе. Когда стали садиться за стол, хватились Делакруа: «Да где же он?» Оказалось, он ретировался, не простившись.

Мария Калержи, муза Готье и подруга Шопена, — обольстительница совсем иного толка. Русская по происхождению, урожденная Нессельроде, воспитанная при санкт-петербургском дворе, эта великолепная блондинка с молочно-белой кожей слыла знаменитой музыкантшей: «Играя, она закатывает глаза на манер Магдалины Гвидо[562], — пишет о ней Делакруа и прибавляет: — Игра ее малоприятна». Позднее она сделалась страстной поклонницей Вагнера, чем окончательно его разочаровала. Но если судить по акварели, запечатлевшей ее за роялем, она обладала прелестями, ради которых позволительно простить и дурной вкус в музыке: свободный лиф, распущенные волосы — этакая романтическая Магдалина без видимых следов раскаяния. Делакруа, по воспитанию и характеру схожий с Мериме, должно статься, преспокойно совмещал мимолетные увлечения и длительную связь с дамой из общества.

В дневнике зрелых лет Делакруа гораздо сдержаннее, чем в юности, нет и былого цинизма. Если нежность, то окрашенная грустью, да и в живописи чувственность почти исчезает с полотен. Единственное сентиментальное произведение Делакруа — «Ромео и Джульетта»[563] (Салон 1849 года). В нем принято видеть выражение мистического эротизма, вошедшего в моду при Луи-Филиппе. Картина и в самом деле сродни одной из его литографий, иллюстрирующих распространенные в то время мелодии. Подобно лучшим пассажам Гуно, это вариация в духе Моцарта на шекспировскую тему.

Увлечение госпожой Калержи не более чем случайный эпизод: когда Делакруа перевалило за сорок, он по многим причинам исключил из своей жизни других женщин, кроме удобной во всех отношениях госпожи де Форже. Живопись отнимала у него все силы и чуть ли не все время, физическая любовь его утомляла — Женни это верно подметила; он мог бы расписаться под словами Бальзака: «Всякий раз, когда я наслаждаюсь, — это еще одна ненаписанная глава». Уже в ранней молодости, в полнейшем воздержании работая над «Хиосской резней», он обнаружил: ничто так не распаляет воображения, как неудовлетворенное желание; к тому же Женни была всегда начеку: чуть насморк — не выпускала из дома, отваживала нежелательных посетительниц и покорно выполняла все те обязанности, которые обычно выпадают на долю супруги, не ожидая удовлетворения, которого требует любовница.

«Если б и желал я иметь целомудренную жену, — пишет Делакруа Жорж Санд, — то лишь затем, чтобы она подала мне лекарство да закрыла своей рукой глаза, когда я умру». Так постепенно госпожа де Форже осталась единственной в жизни художника — теперь уже закоренелого старого холостяка. Между тем другая женщина, к которой он по-прежнему был неравнодушен, от сожаления о несбывшемся переходя и к известной вольности, — Жорж Санд