Читать книгу - "Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен"

некоторые именуют эти формы «супинами». Из высказанного можно понять, почему Каризий определяет их как глаголы состояния, или «пребывания», а остальные исследователи как супины, или бездеятельные. Как и аристотелевский гексис (hexis, «свойство», «привычка»), они обозначают состояние, процесс или положение (diathesis), сложившееся не в результате решения или проявления воли, и даже не подверженность влиянию какой-то внешней силы. Здесь субъект скорее находится внутри процесса, а глагол указывает на само место, где совершается действие; субъект же в равной мере и действует, и испытывает действие на себе, лежа навзничь, прямо как безмятежно растянувшийся на земле человек. По этой причине современные лингвисты выделяют такую категорию, как Affiziertheit или Affectedness[135]: речь о ситуации, когда процесс кардинальным образом определяет состояние субъекта, который в чистом виде не является ни агенсом, ни пациенсом, а скорее подвергается своему собственному влиянию и одновременно выступает и в первом, и во втором качестве (греческие грамматисты в этом случае применяли термин synemptosis, обозначающий одновременное, «совместное» падение). Григорий I Великий описал жизнь одного из основателей монашества, Бенедикта Нурсийского, при помощи выражения secum habitare – «жить с собой» или «жить в себе». В этом отношении любое местопребывание тоже secum habitare, а каждое существо подвержено воздействию со стороны самого себя, покуда проживает определенным образом в определенном месте. Человек не может быть или обладать собой, он может только населять себя.

В продолжение этих рассуждений отметим следующее: Бертольд Дельбрюк, лингвист, который ввел в обиход термин Affiziertheit, среди примеров подобных многозначных слов упоминает, наряду с «радоваться» и «стыдиться», еще и глагол «сходить с ума» (mainomai)[136]. «Сходить с ума» (как и «рождаться» – gignomai, nascor) – по определению глагол «пребывания», он принадлежит к вышеуказанной третьей категории действия, описывает привычку и присущее ей постоянство.

В конце «Примечаний к Эдипу» Гёльдерлин поднимает вопрос о том, в каком образе особенно ярко выражаются взаимоотношения божественного и человеческого, и описывает проистекающее из этого образа человеческое состояние следующими словами: In der äussersten Grenze des Leidens bestehet nämlich nichts mehr, als die Bedingungen der Zeit oder des Raums («При крайней степени страдания на самом деле уже не остается ничего, кроме временны´х и пространственных условий восприятия»[137]). Здесь явно прослеживается отсылка к кантовскому пониманию времени и пространства как форм чувственного восприятия, или созерцания. Однако эта аллюзия возникает не напрямую: ее срединное звено – отрывок из шиллеровских «Писем об эстетическом воспитании человека», где философ выводит определение «простой определяемости»[138] (blosse Bestimmbarkeit). Он пишет: «Состояние человеческого духа, предшествующее всякой определенности и зависящее от чувственных впечатлений, есть безграничная определимость (Bestimmbarkeit ohne Grenzen). Бесконечное в пространстве и во времени предоставлено свободному пользованию (zu freien Gebrauch) его воображения, и так как согласно допущению в этом обширном царстве возможности ничто не установлено, то это состояние неопределенности (Bestimmungslosigkeit, «отсутствие определенности») можно назвать пустою бесконечностью (eine leere Unendlichkeit), которую отнюдь не следует смешивать с бесконечной пустотой»[139]. Пассивность этого состояния, по мнению Шиллера, в некотором вроде сохраняет активное начало (он замечает: «Конечен дух, который становится деятельным не иначе как благодаря страданию» (durch Leiden[140])). В следующем же письме он определяет эту стадию как переход от страдания к самостоятельности (Leiden mit Selbsttätigkeit): «Он должен, дабы заменить страдание самостоятельностью и пассивное определение активным, мгновенно освободиться от всякого определения и пройти чрез состояние простой определяемости (einen Zustand der blossen Bestimmbarkeit)»[141].

Обитающая, или же привычная, жизнь, которую пытается помыслить и прожить Гёльдерлин, осуществляя шиллеровские положения в действительности и доводя их до предела, – это «крайняя степень страдания», когда не остается ничего, кроме форм времени и пространства, лишь способность испытывать на себе некое состояние. В те же годы Мен де Биран в своем труде «Исследование о распадении мысли» (Mémoire sur la décomposition de la pensée) описал аналогичное положение вещей: философ называет это «состоянием чистой чувственности» (état purement affectif) и рассматривает его в качестве исключительно пассивного начала, которое, как бы оно ни соотносилось с любым осознанным восприятием, «может создавать вне этого восприятия своего рода обезличенный способ существования»[142]. Чистая чувственность (affectibilité), однако, выступает здесь как «подлинный и совершенный в своем роде тип бытия»[143]. Привычная жизнь – это чувственность, которая остается таковой, даже когда она подвергается воздействию, но не превращает ощущения в осознанные формы восприятия, позволяет им перетекать в состояние высшей связности, не навязывая их какому-то определенному субъекту. Поэтому у Гёльдерлина Я не может, как у Фихте и раннего Шеллинга, принимать форму абсолютного субъекта, которому свойственно самополагание, оно способно стать лишь чем-то более неустойчивым и неприсваиваемым, как свойство или привычка.

В свидетельствах друзей и тех, кто навещал поэта, часто звучит мнение, что его речи и мысли отличаются отсутствием связности (Zusammenhangslosigkeit). Он произносит отдельные осмысленные предложения, но они никак не соотносятся с теми, которые следуют за ними. «Гёльдерлин, – пишет Вайблингер в его биографии, – разучился сосредоточиваться на конкретной идее, прояснять ее, обрабатывать, соединять с остальными ей подобными и делать частью логической последовательности то, что, на первый взгляд, далеко отстоит по смыслу». С некоторых пор так можно выразиться применительно и к его поэзии: как Якобсон, так и Адорно не раз подчеркивали (впрочем, это очевидно уже из введенного Хеллингратом понятия harte Fügung, «жесткая связь»), что для позднего творчества Гёльдерлина характерно чрезмерное обилие паратаксиса и намеренное избегание гипотаксиса[144]. Вернер Хамахер, в свою очередь, отмечает, что поэзия этого времени отличается парентетическими, или вставными, конструкциями: фразы не только разделены паузами, они также как будто вкладываются одна в другую[145]. Создается ощущение, что отсутствие связности в этих текстах действительно постепенно утверждается в качестве композиционного принципа. Это верно в отношении гимнов, где отдельные апофегмы[146], подобные вспышкам молнии, выстраиваются в последовательность и с виду никак не соотносятся между собой, и рифмованных стихотворений последних лет, в которых природные образы постоянно сменяют друг друга и при этом внешне не согласованы.

Как можно заключить из отрывка эссе 1799 года, который Гёльдерлин, вероятно, планировал опубликовать в еще не существовавшем журнале «Идуна», он уже некоторое время тому назад задумал и разработал концепцию сознательного упразднения чисто логических связей между словами и предложениями. Так же, как действует инверсия – смена порядка слов внутри периода, пишет он, «еще более сильный и масштабный эффект произведет инверсия (Inversion) самих периодов. Расстановка их согласно логике (logische Stellung), где за главной фразой, то есть первопричиной (Grund), основополагающей для сложного предложения, следует становление (Werden), за ним – задача (Ziel), а за ней – цель