Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

его расписывать библиотеку Сената. Мать Леона позировала Делакруа. На портрете этой дородной женщине уже под пятьдесят, свеженькое личико осенено кружевным чепцом. По всему видно, что она — превосходная хозяйка в своем доме, еще хранящем лучшие образцы искусства краснодеревца. В этом портрете Делакруа-живописец отступает перед любящим родственником. У Ризенеров видится он с кузеном Югом и с владельцем Вальмонского аббатства, куда по-прежнему с удовольствием ездит. В кругу родни, как и у Беррье, ощущается жажда благопристойности, здесь ничто не напоминает бальзаковские семейки, внушавшие Делакруа омерзение и гадливость: «Кузина Бетта, это чудовищное скопище низких и постыдных страстей, есть, увы, верный слепок с многих людей». Интонация фразы выдает сына префекта.

Однако духовную родню Делакруа обретет в кварталах, утративших былое величие, где под лепными сводами старинных особняков люди значительно более молодые, чем он, сочиняли себе некий шаткий сказочный мирок, дабы хоть сколько-нибудь скрасить отвратительную современность. Самые горячие поклонники Делакруа принадлежали к поколению, из которого они, безусловно, составляли исключение, — не прошедшему через восторги романтизма и одушевление Июльских дней. Мальчики, рожденные на закате Империи, бесстрастно созерцали, как их старшие братья утрачивают иллюзии; сами они не полагались на воображение и, потягивая горьковатый абсент, выстраивали какие-то научные модели мира. Для этих логиков, приятелей Фредерика Моро[544], эпоха огненного пунша безвозвратно миновала. Возбуждающему, но краткому опьянению ромом поэты нового поколения предпочитали долгий дурман опиума. В их жизни «Побоища» стали тем, чем Байрон и Гете — в жизни самого Делакруа. Однако отношения поэтов к прославленному мэтру не сводились к боготворению, — их связывала любовь к прекрасному, беседы взаимно обогащали. Делакруа не стремился окружить себя свитой обожателей, но нашел среди молодежи нескольких друзей.

Четверо из них приютились в древнем особнячке, помещавшемся прямо во дворе Лувра и разрушенном в годы Второй империи, — тупик Дуайенне, в двух шагах от логова госпожи Марнеф. Там в громадной квартире, заставленной старым хламом, отдаленно напоминающем стиль Людовика XIII, жили Теофиль Готье, Шерар де Нерваль и еще два поэта. Нерваль пробыл здесь совсем недолго, так сказать, проездом — из Германии на Восток, — но успел совершенно очаровать Делакруа; позднее Делакруа напишет панно с нимфами для его комнаты в психиатрической лечебнице доктора Бланша. Жак-Эмиль Бланш подарит это произведение Барресу, который при всей своей кипучей политической активности оставался в душе приверженным к романтизму, — Барресу, который писал о Готье: «Он не выдержал потому, что у него было большое сердце. Я преклоняюсь перед его добротой».

Вскоре и Готье покинул двор Лувра и обосновался на острове Сен-Луи; туда, на самый край обжитого мира, теперь нередко забредал Делакруа — потолковать с другом или так, помечтать: «Когда гуляешь по улицам острова Сен-Луи, тобой овладевает тоска и тревога, виной тому — одинокий и унылый вид огромных заброшенных особняков. Этот остров, останки мира откупщиков, — своего рода парижская Венеция» (Бальзак). Квартиру на острове Сен-Луи, в доме Лозена, тогда известном под названием отеля Пимодана, набережная д’Анжу, 17, предоставил Готье один из приятелей Делакруа — Фернан Буассар де Буаденье[545]. Подобно господину Огюсту, Буассар происходил из кругов, не чуждых искусству. Некогда он учился у Гро и двадцати двух лет от роду уже прославился в Салоне 1832 года картиной «Отступление из России», очень напоминающей «Поле битвы в Эйлау». Однако чересчур легкая жизнь, прожигаемая в самых невероятных чудачествах, отвлекла его от живописи. Он купил этот роскошный уединенный особняк и проводил время в беседах, музицировании, а более всего — в мечтаниях. Все чаще в поисках вдохновения для стихов и мелодий, которые он, впрочем, никогда не заканчивал, случалось ему прибегать к гашишу. В гостиных, обшитых расписными деревянными панелями и едва освещенных люстрами, свисавшими с мифологических изображений на потолках, Буассар принимал ближайших соседей: Домье, Мейсонье и других художников и их моделей — Шеффера с Мариз, Клезенже[546] с Аполлонией Сабатье (Президентшей)[547]. Опиум, бывало, заманивал и Бальзака в этот уголок, столь далекий от мест, где пролегали его деловые маршруты.

Летними вечерами, развалившись на глубоких диванах, гости наблюдали, как дрожат на потолке отблески Сены, потревоженной запоздалой лодкой. Готье рассказывал Делакруа об Испании, вспоминал Сурбарана и Вальдес-Леаля, листал гравюры Гойи. Шенавар, владевший высоким слогом с большим блеском, нежели кистью, не умолкая толковал о Микеланджело. Иногда Буассар приглашал квартет — играли Моцарта, — а то, предоставляя философам философствовать, удалялся с другими курить в соседнюю, темную, с низкими диванами по стенам, комнату. В молодости Делакруа, питавший слабость ко всему восточному, пожалуй, и присоединился бы к их компании, но теперь, в сорок лет, он уже не может себе этого позволить, даже если б и овладело им искушение утопить в гашише тоску, внезапно настигающую его в разгар шумного празднества или интереснейшего чтения: приходится постоянно беречь горло, к тому же наркотик, не дай бог, похитил бы частицу драгоценной энергии.

В погожие дни Делакруа не прочь прогуляться с Шенаваром по набережным на Левом берегу. «Но только я буду молчать», — предупреждает он. Блистательный собеседник на всех приемах, здесь он боится подхватить кашель и потому не мешает Шенавару произносить нескончаемые речи о нравственном значении изящного. Однако его раздражает, когда тот берется объяснять деградацию живописи развитием музыки. Кроме того, одна из теорий Шенавара гласит: «По мере того как пейзажисты овладевают изображением природы, человеческая форма ускользает от исторических живописцев». Это поистине глубокая мысль — из тех, что иногда проскальзывают у болтунов, — в какой-то мере объясняющая и судьбы современного искусства. Но кому-кому, а Делакруа она прийтись по душе не могла — и вот он уже с трудом сдерживает негодование. Попадается им торговец эстампами — Делакруа зарывается в папки, вдруг выхватывает гравюру Рубенса или Рембрандта (тогда они еще встречались), горячится, восторгается, потом так же неожиданно укутывает шею шарфом, связанным Женни, забивается на сиденье фиакра и дома, выпив теплого отвара, принимается за работу.

Набережная Сены приводила их к мрачным стенам госпиталя и морга, запечатленным Мерионом[548]. Делакруа доводилось бывать в морге с Жерико — тот подыскивал трупы; там вечно толпилась жадная до зрелищ чернь, глазея на распластанные на каменных плитах обнаженные тела утопленников и убиенных. Это зловещее место у развилины Сены кормило сюжетами Домье, но для Делакруа то была слишком низкая действительность — хищник обходит падаль.

Во дворе особняка Пимодана и на набережной Бурбонов Делакруа привык встречать юношу — худощавого, одетого изысканно и замысловато (этакий щеголь времен Директории), — который с ним необычайно почтительно раскланивался. Видел он его и