Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

и двумя итальянцами. Премного потешался. Раньше мне не доводилось так близко соприкасаться с Ламартином. Мериме заговорил с ним о стихах Пушкина, — Ламартин уверял, что читал их, хотя они еще ни разу не переводились. У него жалкий вид человека, которого постоянно дурачат. Он самолюбив, упоен собой, обращается к другим только с тем, чтобы свести разговор на себя, и сохраняет неколебимое спокойствие — среди негласного сговора всех остальных, почитающих его чуть ли не за идиота. В его грубом голосе есть что-то неприятное».

Завсегдатаев Бульваров с великими мира сего сводили похоронные процессии — одна из важнейших статей жизнедеятельности столицы, — уныло бредущие от церкви Мадлен к кладбищу Пер-Лашез. Приходили показать себя, ближайшие друзья придерживали по четырем углам покров на гробе, прочие, в черных цилиндрах и черных перчатках, с зонтиками в руках, топтались в нескончаемой веренице таких же, как они, — знакомых, желающих, чтоб их присутствие было замечено; министры и другие важные особы присылали в экипажах своих секретарей. Хоронили политика — народ и студенты непременно учиняли беспорядок, театрального деятеля — актеры состязались в искусстве трагедии. Произносились бесконечно долгие речи. Сколько дней потерял Делакруа попусту, сколько насморков подхватил в этих томительных процессиях, пользуясь случаем — теперь редким — перемолвиться словом с друзьями горячих двадцатых годов. Здесь вокруг него оживал черный, невзрачный и, несмотря на сентиментальное обличье, циничный Париж литографий Домье.

Другую возможность общения доставляли традиционные ежемесячные обеды, своего рода клубы, где и люди подбирались поинтереснее и разговор тек привольнее, чем в салонах. Делакруа с Мериме, доктором Кореффом, Марестом и Морне закатывались, бывало, в ресторан. Случалось, он приглашал их к себе. «Господин переутомится. Эти обеды слишком дорого обходятся», — охала Женни, но Делакруа от застолий только молодел: он оживал за дружеской беседой, подобно тому как иные — в танце. Участвовал в пирушках и Вьель-Кастель, знаток археологии и женщин. Тщеславие обедневшего аристократа соединялось в нем с язвительностью несостоявшегося литератора. Иной раз после обеда все вместе отправлялись коротать вечерок на улицу Ларошфуко, к маркизу де Кюстину[539], чей поразительный ум один только и ограждал его от ядовитых насмешек, которых заслуживали его далеко не безупречные нравы. Изысканные обеды у себя в Пасси задавал и толстый доктор Верон[540], директор Оперы и основатель «Ревю де Пари». За столом, восседая между Жюлем Жаненом и Леоном Гозланом[541], председательствовала женщина — Рашель. Свою безукоризненную романтическую красу она поставила на службу классицизму; единственная женщина-денди, она хранила бесстрастие посреди разгульных пиршеств и, снедаемая неудовлетворенностью, заявляла: «В глубине души я хотела бы одного — отдаться на трупе казненного». Делакруа от нее в восхищении: «5 апреля 1849 года. Рашель умна и во всех отношениях превосходна». Увы, она выбирает для себя портретистов из числа учеников Энгра.

К сборищам этим нередко присоединяются и представители большого света — немного обрюзгшие от возраста денди. Их идеалом по-прежнему остается д’Орсе, все они — поклонники изящного, по временам балующиеся и литературой. Среди них — Морне и его друг Демидов[542], известный русский миллионер, мужиковатый с виду, однако наделенный безошибочным чутьем прозорливого коллекционера и купивший у Делакруа не одну картину, и лорд Хэтфорд, обладатель «Марино Фальеро», чье собрание станет впоследствии галереей Уоллеса. В ту пору русские уже играют не последнюю роль в жизни французской столицы. Широко раскрытые для всех без ограничений двери их домов и обворожительные, гостеприимные хозяйки привлекают парижан.

Наконец, в Опере, куда Делакруа ходит по нескольку раз в неделю, можно приятнейшим образом провести время с друзьями; его высоко поднятая и поддерживаемая в таком положении многими оборотами галстука голова с черной лоснящейся гривой волос издалека заметна в партере, если только он не предпочитает ложу кого-нибудь из приятелей или приятельниц — госпожи де Форже, Тьера или Галеви[543]. В музыке он прихотлив и по-настоящему любит только Моцарта. Сколько бы ни увлекали его костюмы и декорации романтических опер — музыка Верди неизменно приводит в дурное расположение духа: «Пережевывает жвачку Россини, но без единой мысли». Он терпеть не может Мейербера («Своего чудовищного „Пророка“ автор, видать, почитает за достижение…») и издевается над его «здоровенными ножищами и ручищами».

Не по вкусу ему и «Жидовка», но сам Галеви очень мил, и вся его семья — сплошное радушие. Порой царящее в их доме оживление настораживает умудренного жизнью Делакруа, и он невольно задается мыслью: «Как часто мне хотелось заглянуть к ним в душу и понять, много ли истинного счастья за их довольными физиономиями. И откуда только у всех этих детей Адама, на которых обрушиваются те же беды, что сношу и я, у всех этих Галеви и Готье, обремененных долгами, семейными тяготами и прочей суетой, — откуда у них, несмотря на все невзгоды, улыбающийся и безмятежный вид? Они могут быть счастливы лишь одурманивая себя и закрывая глаза на все подводные камни, среди которых ведут свой корабль, почитай, уже обреченный, и о которые в одни прекрасный день разбиваются».

Галеви приотворяют нам дверь в Париж Дега. Они дружны с четой Вийо. Вийо — гравер и тончайший знаток искусства, за их столом всегда увлеченно спорят о живописи. Сблизившись с семейством Вийо, Делакруа изменил милейшим Пьерре: он не бывает больше у скромного чиновника из министерства, не рисует у него вечерами при тусклом свете масляной лампы. Заметим мимоходом, что госпожа Вийо обворожительна.

Делакруа случается испытывать зависть к более непринужденным и раскованным парижанам; сам он получил слишком благонравное воспитание, в нем сказывается имперская выучка — полярная противоположность духу Второй империи, уже вызревающему в недрах столичного общества, — и все-таки по временам и ему хочется легкости: «Счастлив довольствующийся одной только внешней стороной вещей. Я искренне восхищаюсь, я завидую людям, подобным Беррье, ничего никогда не усложняющим (вы даете — я беру, и не стоит об этом), — всегда чутким к запросам света, к „вывеске“, к тому, что лежит на поверхности, и этим удовлетворяющимся». Беррье, известный адвокат-легитимист, был дальним родственником Делакруа, «сердечным и располагающим малым». Его политические взгляды привлекали к нему обитателей Сен-Жерменского предместья, и со временем Делакруа станет частым гостем в его имении в Турени. В доме этого крупного буржуа держались более чинно, чем у Галеви. Делакруа чувствовал себя здесь чуть ли не академиком, — жаль только, что оказываемое ему уважение относилось больше к его уму, нежели к живописи. Эжен почитал родню и частенько наведывался к Ризенерам. Леон писал недурные пейзажи в манере, близкой к Констеблу, — позднее Делакруа пригласит