Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

и принявшего сторону Делакруа, не оправдано: «В положении, которое он себе прочит между Энгром, чьим он является учеником, и Делакруа, которого мечтает обобрать, есть нечто подозрительное для стороннего наблюдателя и, верно, неловкое для него самого». Удивительно, как это Бодлер остался глух к чувственности фигур у Шассерио, определившей его совершенно особое место, отличное от прославленных учителей.

В те годы Бодлер ослеплен Делакруа, потому не замечает и автопортрет юноши — Курбе, впоследствии его большого друга. Очарованность Делакруа Бодлер пронесет через всю жизнь… Посетив в Брюсселе собрание Крабба, он напишет по поводу одной из «Охот на тигра»: «Чудесно, глубоко, таинственно, волнующе, страшно; ослепительно яркие краски и рядом — мрак; выразительная морда зверя, дыхание животного мира. Зеленый, сиреневый, темно-зеленый, бледно-сиреневый, киноварь, красный темный — поистине зловещий букет».

Бодлер, как полагают, только оттого не произнес слово «барокко», что оно тогда почиталось чуть ли не зазорным. С мастерами сеиченто[501] роднит Делакруа и небрежение деталью, и произвольное, зачастую театральное освещение, и глубокий пессимизм. Он не удовлетворен своим веком, как были не удовлетворены своим Караваджо и Карло Дольчи[502], уже тогда предпочитавшие рядить модели в костюмы Ренессанса. Суровые эпохи рождают мрачных художников. Испанский черный господствовал во времена контрреформации, как в XIX веке — черный, пришедший из промышленной Англии. Конечно, еще ближе к барокко стоял Домье, но порой и Делакруа не уступает ему: взгляните на его болезненно извивающиеся тела («Добрый самаритянин») и движение «Полчищ Аттилы», напоминающее «Эмигрантов»[503]. Элемент театральности в барокко неизбежен — не потому ли, работая над плафоном в Лувре, Делакруа с легкостью подхватит лебреновский замысел[504].

Как знать, может, растолковывая Делакруа все, что он сумел прочесть в его картинах, Бодлер и раздражал неизменно учтивого, но столь же и нетерпеливого мэтра. Заметим, что среди молодых поэтов не один Бодлер избрал Делакруа своим кумиром. «Величайшим колористом, величайшим гуманистом, самым страстным, самым вдохновенным и самым оригинальным художником нашего времени» назвал Делакруа Теодор де Банвиль[505] в 1850 году.

Восторги поэтов разделяет и новоявленная категория ценителей искусства, чье покровительство постепенно заменит всем крупным художникам протекцию все более коснеющего государства. Среди них биржевики: господин Моро, господин Родриг (друг Жорж Санд) и богач из Монпелье — Брюйа[506]. Из этого же круга просвещенной буржуазии выйдут Берар, приятель Ренуара, и граф Лепик, друг Дега; будучи истинными парижанами, они не принадлежали, однако, ни к высшему свету, ни к чиновничьему миру. Свет с начала царствования Луи-Филиппа увлекался лишь подражаниями XVIII веку: Диазами[507] и Клеренами[508], а должностные лица всему предпочитали лирические сценки на лоне природы в духе Розы Бонер[509] и Анри Мартена[510]. Тогда же заинтересовались живописью и потомки Израиля, сыграв тут неоднозначную роль: исключительно благотворную, с одной стороны, потому что, одаренные недюжинным умом, они помогали живописи высвобождаться из пут условностей, но, к сожалению, они же немало способствовали отождествлению произведений искусства с их биржевой стоимостью.

Приспособляясь к новым заказчикам — буржуа, Делакруа стал писать картины малого формата и даже находить в том некоторую прелесть: они отвлекали его от трудоемких монументальных композиций, к тому же на небольшом холсте он мог с легкостью блеснуть всеми тонкостями своего искусства. Ему заказывали уменьшенные копии наиболее известных его полотен; цены он назначал умеренные по сравнению, скажем, с Мейсонье[511] или Деканом: Моро купил «Африканских пиратов» за 1575 франков, торговец картинами Тома приобрел «Дездемону», «Офелию»[512], «Двух львов» и «Микеланджело»[513] за две тысячи франков. Принцы крови тоже не забывали художника, нередко бывавшего их гостем. Герцог Омальский[514] приобрел «Еврейскую свадьбу», а герцогиня Орлеанская[515] —«Шильонского узника»[516]. Герцогиня, вовсе не лишенная ума, даже как-то раз пожелала посетить в сопровождении Делакруа благотворительную выставку, где были представлены многие его работы.

Однако ни успех, ни похвалы не утешали Делакруа: публика его безнадежно не понимала. Гордостью и горечью проникнуты слова статьи о Прюдоне, напечатанной в «Ревю де Де Монд» в 1846 году: «Дар суровый, постигающий бездонные глубины души, тяготеющий к ужасному и драматическому в человеческой жизни, — такой дар всегда воздействует на более узкий круг и никогда не защищен от кривотолков. Сила и своеобразие его устремлений мало отвечают запросам обывателя, и потому самые его достоинства подвергаются наговору».

Глава XI

Парижанин

Нет ничего губительнее для чести, как слишком частое рукопожатие.

Делакруа

Физиологией различных районов столицы начинает Бальзак одну из повестей «Истории тринадцати»; вчитайтесь, — возможно, такими их видел и Делакруа: «Есть в Париже улицы опозоренные, как бывает опозорен человек, совершивший подлость…» Живописные уголки города привлекали как писателя, так и художника, с той, однако, разницей, что Бальзак не гнушался ничем и подолгу задерживался там, где Делакруа прошел бы отворотившись и где люди более чувствительные зажмуривали глаза и зажимали носы. Париж эпохи романтизма представляется нам упоительнейшим из городов, сплошь утопающим в зелени старинных кварталов, чей покой не смущают до времени проспекты, проложенные позднее; однако не следует забывать, что в этом самом городе свирепствовала холера и то и дело возводились баррикады. Думается, Делакруа не питал нежных чувств к сему «обольстительному чудовищу, поразительному скопищу движений, машин, мыслей, городу ста тысяч романов, столице мира». Но он любил покойные, заброшенные уголки на Левом берегу, полусельские пейзажи Монсо, тем более что вся жизнь его протекала в самом сердце «обольстительного чудовища».

Со времен Империи политическим и топографическим центром Парижа стал Тюильри. При Луи-Филиппе он сделался еще и центром интеллектуальным, ибо члены королевской фамилии собирали в своих гостиных всю элиту нации. Герцог Орлеанский[517], а потом его вдова, принцесса Мария, герцогини де Немур и де Жуанвиль[518] приглашали не только академиков и послов, как то подобает их высочествам, но также светских щеголей, молодых художников, музыкантов, журналистов. Здесь денди Орсе и Морни[519] гуляли под руку с Россини, Гейне[520], Мюссе, а охочие до политики иностранки — герцогиня де Дино, княгиня Ливен[521], леди Блессингтон[522] — осаждали Тьера, Гизо и других государственных лиц. После 1840 года первым человеком при дворе стал Гюго, и герцогу даже вздумалось купить для него «Марино Фальеро», — Делакруа ответствовал, что картина продана. Эжен Лами оставил акварель, где