Читать книгу - "Другие времена. Антология - Антология"

Летающий верблюд

(Отрывок)

Бернар оставил на время погоню за философским смыслом своей переломанной жизни и вдруг, как-то совсем некстати, вспомнил четверостишье, которое он написал три года назад, когда он, Бернар, жил на улице Святого Мора или Мавра в XI районе Парижа и имел сразу двух любовниц: одну из шикарной булочной «La dernière brioche» (читай, как вздумается: «последняя булка» или «последнее пузо», как же ее звали? Она так хорошо пахла свежими хлебами) и другую из соседнего ресторана «Le pied rare». Ноги у нее действительно были редкие, как и ее имя: «Ифигения»… (Как же я ее с такой ногой… промахнул?)

А стишок был ужасно симпатичный и как-то укладывался сейчас в его физиологическое состояние.

На рю[6] Святого Маура

Не жизнь — сплошная аура…

На рю Святого Мора

Квартсъемщики — умора…

На этой улице, произносимой и так и сяк, всегда случались какие-то чрезвычайные происшествия. Сначала, лет двести тому назад, вернее, сто семьдесят пять, Saint-Simon, великий социальный, а не социалистический философ, по паспорту — Сlaude Henri de Rouvroy, ехал куда-то в понедельник по своим делам за город. И у этого дома с четверостишьем, на перекрестке улиц Святого Мора и Зеленой дороги, остановил свой экипаж… дилижанс, пролетку, карету, ну, ту самую, на железных рессорах, которая по маркизу Кюстину, не выдерживала русских зеленых дорог. Вышел из нее.

— Эх, хорошо… Кваску бы…

Вдохнул свежий сенморский воздух и обратился через окно к своей жене, дебело развалящейся «на рессорах» этих: «Как дышится, душка, моя подушка!..»

Огромный свирепый дог (из «Гамлета»?), весь в черно-белых яблоках, появился неизвестно откуда и укусил философа. За что? Да не за что, а за левую задницу, то есть — ягодицу.

Чуть повыше, в двухстах метрах от этого перекрестка Укуса, зеленая дорога лезет в гору. Именно здесь, после этой собачьей выходки-находки, лет через сорок восемь произошло другое запомнившееся событие, но уже национального значения. Тут, на горке, появилась так скромненько и вдруг — стена «коммунаров». Как раз напротив сегодняшнего кабинета по своевременному страхованию: «Даст Бог здоровье». Версальцы мордатого Тьера согнали десятка два коммунаров и пустили в расход… с наружной стороны кладбища.

На кладбище… у стула…

Мне не хватает — дула…

Ни те, ни другие, естественно, вопросов не задавали. Знали, за что. Уже позже, при Жискаре, четыре зеленые скамейки поставили. Сиди-думай перед тем, как выходить на баррикады. Мать-Родина, без головы (намек архитектора на Нику Самофракийскую) горельефом вылезает из наружной стены… и ручками, ручонками прикрывает своих заблудившихся в жизни детенышей, выступающих тоже неполными лицами — на шестьдесят процентов из стены праздничным гипсом…

Здесь никто и никогда не плачет, и даже по вечерам стена не освещена. Ну, ладно, Родина не уберегла… Бывает. Не защитила распростертыми ручками… тоже бывает. Но свет, падла, почему не провела? Республика не любит своих детей! Сначала — эти, потом — шуаны, затем, нет, простите — всегда евреи. И все без… освещения. Ну, ладно… было! Но почему же сейчас память не освещают, идиоты! На своей истории экономят? Приятель Бернара — анархист, со странной фамилией Засунич (куда?) кричал во все горло, размахивая красно-черным флагом с дырками и карманным желтым фонариком, в ту мокрую весну: «Света, дайте свету! Республика есть, а свету нету!»

Через 126 лет после того события и через три года после этих запоздалых криков, в этом же доме по Святому Мору, 36, на месте мистерики, исторукуса — случилось, с’est-à-dire[7], третье событие уже совсем незначительного, местного значения. Бернар пригласил в гости русского художника, который каждый день в фартуке почему-то, как заведенный, по каким-то египетским рецептам тер сухие краски, все время напевая себе и другим под нос: «Мы рождены, чтоб краску сделать пылью…» — два метра в плечах и метр шестьдесят от, так, поговорить-выпить, соседа через площадку. Свет был. На столе тоже: польская «Зубровка» с длинной задумчивой зеленой травкой (не зубром) внутри, золотой «Наполеон» местного производства и назначения, закуска… какие-то девочки, нет, не из «Редкого удовольствия», попроще. Сибиряк улыбался, не ел пельмени… когда Бернар, за сметаной на кухню… Вернулся через три минуты… не тридцать. Стокилограммовая туша представителя утонченной кисти (кистеня?) уже качалась. Принял на грудь?

«Ni соп tigo, ni sin tigo!»[8] — сказал гигант поиспански и без перевода рухнул, а вместе с ним и вертикальная надежда еще постоять за себя и за других на сегодня — упала пустая пузатая бутылка из-под коньяка. Ни закуски не тронул, ни девочек. Волочили тело через площадку втроем. Оно не задавало вопросов — просто выпало, выпило. Вопила жена по-русски напротив, но как удачно нашел Славик эту фразу? Невероятно, в России первый язык у художников — испанский!

Бернар прикрыл глаза: «Но как же все-таки звали эту девицу из булочной, предшественницу Ифигении, которая тоже… хлебами-булками?..»

Что-то неопределенное саднило душу… Но что? Все, вроде бы, не так уж хреново… Он с трудом повернулся на левый бок, скрипнуло то ли кровать, то ли полуживой каркас-тело. Из-за двери неслись какие-то крики, кто-то кому-то хотел дать по морде, но потом все стихло, дал?..

Все не так уже плохо, Грей… 90-й день… Голова уже — ничего себе, руки более чем менее, с ногами что-то тоже происходит: стали одновременно дергаться и подпрыгивать, когда толстяк с руками молотобойца, в белом халате, невропатолог и нервный психиатр — Бенаму резиновым молотком лупил изо всех сил по чашкам, вызывая коленный рефлекс. Вызвал-таки.

— А у «старины» рефлексов нет, только одни васильковые глаза и коленные чашечки без васильков-рефлексов.

Три дня тому назад Нелли, дежурная медсестра, тоже в этих нужных местах вполне развитая… (смену по этому принципу набирали?) случайно включила «Кассандру». Гренобль, как и «Кислая морда», уже спал, уткнувшись в свои подушки-телевизоры, а в Америке в этот поздний час никто не спал. «Кассандра» замигала красным и вдруг, раскалившись добела, ввела в «Василек» какие-то ослепительные декольте, фантастические прически, длинные и супердлинные ноги, вечерние платья с блестками и море, ну просто Черное море черных бабочек, орлиных носов и широких плечей… как в тот раз… с пивом. Многие из этой праздничной толпы получали «Оскаров» за недаром прожитый голливудский год, за не самый тусклый фильм, за самую американскую историю, опять же за самую выдающуюся попку и, конечно уж, за самую квадратную (волевую) челюсть. Лауреаты, как один,