Читать книгу - "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе - Кэролайн Мурхед"

он говорил, что обожает смех, заливистый и спонтанный. Приходящая через день маникюрша Джина не только обрабатывала ему ногти, но и развлекала римскими сплетнями. Чтобы помочь итальянцам не столько думать, сколько чувствовать, он стал человеком символов, заклинаний, мистических видений и энергий, и они относились к нему с зачарованным обожанием. Как гласил тогдашний популярный лозунг, Mussolini ha sempre ragione, Муссолини всегда прав.

Помогала и новая мода на фотографию – считается, что за двадцать лет фашизма было сделано тридцать миллионов фотографий Муссолини в двух с половиной тысячах различных поз, – как и зародившееся очарование кинозвездами. Помогал и имидж королевской семьи – и Виктор Эммануил III, и его жена были необщительными, пассивными домоседами, не обладали харизмой и совершенно не стремились ею обзавестись. Правящая Савойская династия держалась надменно и была далека от людей, их отсутствие в публичном поле позволило Муссолини занять место, которое могло и должно было бы принадлежать им. Для него частная жизнь была публичной, он воспринимался обычными итальянцами как они сами и их соседи, и он делал все, чтобы они его знали: путешествовал по стране много больше своих предшественников и выставлял свои приезды как волшебные моменты единения с народом. Дети Муссолини и в особенности Эдда были продолжением его собственной персоны. При каждом публичном появлении вокруг нее толпились фотографы, она поборола стеснительность, больше не краснела, но внимание к себе по-прежнему не любила.

Культ Муссолини стал так велик, что, когда семья приезжала искупаться в море в Риччоне, вслед за дуче в воду бросались женщины в полном облачении, так что в море плавали бесчисленные предметы женской одежды. Вместе с Муссолини в воду отправлялся специальный отряд охраны, чтобы оградить его от надоедливых поклонниц. Вместо того чтобы прикасаться к вождю, этим восторженным женщинам предлагалось писать ему письма, что они с энтузиазмом и делали: для ответа на десятки тысяч писем был нанят специальный штат секретарей, которые отправляли корреспондентам подписанные фотографии и иногда даже немного денег. Титул ДУЧЕ писался теперь всегда заглавными буквами. Всеобщее мнение состояло в том, что он велик, как Наполеон, прозорлив, как император Адриан, и по философской мудрости превосходит Марка Аврелия.

Хотя в центре культа был Рим, для религиозного поклонения фашизму приспособили и другие места. Форли стал «провинцией Дуче». Могила матери Муссолини в Предаппио стала местом паломничества еще даже до Марша на Рим. В 1920 году новая деревня Предаппио Нуово выросла вокруг дома, где родился дуче и где работала школьной учительницей la più santa delle maestre: sua mamma, святейшая из учителей, его мать. Роза была матерью новой Италии, защищавшей и воспитывавшей своих детей.

Затем в деревне построили новое здание для местного отделения Фашистской партии, возвели мост через реку Рабби, выстроили семейную часовню и посвященную Розе церковь. Отца Муссолини, кузнеца Алессандро, канонизировать было не так легко, и поначалу ограничились лишь бронзовым бюстом с наковальней; со временем образ его все больше и больше полировали: запойный пьяница и заядлый драчун преобразовался в честного мастерового и добропорядочного семьянина. Ко всем этим алтарям клана Муссолини приходили поклоняться старшие герарки, официальные делегации и обычные итальянцы – в летние месяцы число их достигало пяти тысяч человек в день. Приезжали на поездах, на автобусах, на велосипедах, приходили пешком, и для приема их был создан специальный туристический офис. Муссолини выделил подесте Предаппио фонд закупки «приличной одежды местным жителям», которые с огромным восторгом принимали свое новое процветание. Ракеле тем временем присвоили титул prima massaia, главной домохозяйки Италии, хотя, в отличие от мужа, она практически не изменилась, была, как и всегда, переполнена злобой, мстительностью и недоверием ко всем.

Эдде не требовалось много времени понять, насколько стерильная и сковывающая роль ей была уготовлена. Они с Чиано должны были стать золотой молодой парой новой фашистской аристократии: образцом фашистского стиля, долга, деятельности, нравственности и плодовитости. И, хотя Эдда уже родила одного сына, и наверняка родит еще, вся ее независимая, полная энергии и духа натура против этой роли отчаянно восставала. Разрыв между тем, чего от нее ожидали, и тем, чего хотела она сама, между собственными эмоциями и чувствами и необходимостью их скрывать, становился все более и более явным. А ей ведь было всего двадцать три года.

Неизбежным спутником идолопоклонничества была изоляция. «Теперь, – говорил кому-то на похоронах Арнальдо Муссолини, – не осталось никого, кому я могу доверять», – разве что, за исключением Эдды. Он почти перестал созывать Большой Фашистский совет, а если и созывал, то только для того, чтобы читать им наставления. Приехавшему в 1932 году брать у него интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу, который назвал его в своей статье человеком «закаленной стали» и «львом, могучим, но чрезмерно возбужденным и нервным», он говорил, что друзей у него нет: «…во-первых, из-за моего темперамента и, во-вторых, из-за того, как я понимаю людей. Поэтому я избегаю тесных связей и обсуждений». Примерно то же самое незадолго до этого он говорил и Сарфатти: «Мне не нужны друзья, мне непереносима сама мысль о них». И, хотя она по-прежнему время от времени появлялась на периферии его жизни и даже закатила сцену у входа на открытие Выставки революции, куда ее не пригласили, консультироваться с нею он перестал. Сарфатти переехала жить в дом недалеко от виллы Торлония, где по пятницам все также принимала иностранных гостей, среди которых были Эзра Паунд, Андре Мальро и Андре Жид. Ей исполнилось пятьдесят, и она уже была далеко не так красива, как прежде.

В разговоре с Д’Аннунцио Муссолини как-то признался, что чувствует себя, как «национальный мул», то же он нередко говорил и Эдде. Потеряв Арнальдо и избавившись от Сарфатти, он стал осторожен и недоверчив. Он был убежден, что все приходится делать ему самому, что он единственный лидер и что Италия полностью зависит от него одного, хотя с возвращением Эдды из Шанхая стал ощущать, что у него появился хоть какой-то собеседник. Маниакальная жажда контроля приводила к тому, что немалая часть дня у Муссолини уходила на просмотр иностранных газет и статей об Италии, знакомство с донесениями Боккини, отчетами партии, OVRA и министерств. В автомобильных поездках он все время смотрел в окно, выискивая, что же еще нужно раскритиковать или изменить. Многие решения теперь принимались чуть ли не на бегу, безо всякой подготовки. Из офиса Муссолини сплошным потоком вылетали приказы, указы, директивы. Посетителей его кабинета в Зале карт мира предупреждали, что им предстоит пройти двадцать метров по мраморному полу, где шаги отдавались эхом, при полном