Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

детей мало, – гнула свое Нина Петровна, – вот наша замечательная Агриппина, например. И так ее Надька эта в одном платье ходит, а тут еще этого карманника белобрысого подобрала. – И она добавила пророческим голосом: – Эту Агриппину ждет нищая старость!

– А мальчишка, надо сказать, продувной, – вставил словечко Аркадий Степанович. – Тут я как-то заметил, как он на эту девчонку посмотрел, – ну, думаю!..

– А девчонка, думаешь, лучше? Она с этим белобрысым на что угодно готова. А вот будет ей лет семнадцать – увидишь, принесет мамаше в подоле подарочек!

– Да, девица с огоньком, – согласился Аркадий Степанович. – За тобой она, однако, как тень ходит. Вот и цветы принесла.

– Цветы-то цветы, – сухо возразила Нина Петровна, – но меня беспокоит, как это она окно ухитрилась открыть. Надо завтра же задвижку исправить на раме…

Тут Надя начала всхлипывать слишком уж громко, и я схватил ее за руку. Опрокинув какой-то чугунок, мы выбежали из чулана и через сени бросились в комнату.

Агриппины еще не было дома. На столе горела трехлинейная лампа. Пока мы пропадали в чулане, она раскоптилась, в воздухе плавали черные ниточки копоти. Я убавил фитиль, распахнул окно и высунулся в него. Надя распахнула другое и тоже высунулась. Нам было стыдно друг друга. Я смотрел вдаль, но мне в лицо, как черное сукно, упиралась спрессованная темнота. Городок уже засыпал.

– Надя, ты не плачь, – сказал я из своего окна. – Хочешь, я им все стекла повыбиваю камнями, когда они в доме своем рамы вставят?

Но она продолжала всхлипывать. Потом из своего окна, повернувшись ко мне и всхлипывая, сказала:

– Я-то, дура, думала, что Нина Петровна хорошая, добрая, а она из них двоих – главная сволочь!

В это время в саду послышались шаги.

– Мама чтоб ничего не знала! – шепнула Надя и, отойдя от окна, села за стол перед лампой, схватив свою какую-то книгу и раскрыв ее посредине.

Вошла Агриппина и молвила:

– Судом-агамора! Экая познь и тьма египетская, а вы, ребята, не спите! – Потом, взглянув на Надю, спросила: – Что ты зареванная такая, аки Магдалина скорбящая?

– Так… Книгу такую читала… Грустное место попалось… – нашлась Надя.

– Надо бы и мне потом прочесть, коли грустное. Не все же хиханьки да хаханьки, не зря на ликбез хожу. Что за книга-то?

Она взяла книгу и по складам прочла на обложке: «Приклю-че-ни-я ба-ро-на Мин-ха-у-зе-на».

– Надо запомнить! – сказала она. – Люблю грустное, божественное! Ну а теперь брысь спать, полуношники!

Вскоре соседи переехали в свой собственный новый дом и огородились забором. Дом стоял новый, красивый. Был он обшит досками и покрашен в сиреневый цвет, а крыша была железная – зеленая. И на трубе был флюгер – зеленый петушок.

Последнее время я бродил по городку, не боясь, что меня поймают и отправят в дефективный детдом: я просто устал бояться. На душе у меня было грустно и мирно, как это бывает осенью. Я выходил в поля или рощу, что за Семеновской слободкой, и шел куда глаза глядят. Я глядел на желтеющие деревья, на выгоревшую, сухую траву, и мне вспоминалось что-то такое хорошее, чего никогда и не было. И жалел я только об одном: что через городок не проходит железная дорога. Я очень любил поезда и вокзалы и все, что связано с ними, и скучал по ним, по тому чувству ожидания, которое охватывает человека на железной дороге. Мне вспоминались узловые станции, где красными и зелеными заборами стоят вагоны, и тот особый запах ржавого железа, шлака и сорной травы, который неразлучен с запасными путями. Здесь ничего этого не было.

Однажды Надя сказала:

– Идем собирать кислицу, – так она называла щавель.

– Нет уже никакой твоей кислицы, – сказал я, – уже осень.

– А может, и есть, ты же не знаешь, – сказала она в ответ. Это была очень упрямая девчонка, и если ей что-нибудь приходило в голову, ее уже трудно было переубедить.

Мы через изгородь выбрались в поле, где торчали трухлявые пни и валялись ржавые кастрюли и битые чугуны. Здесь я уже не раз бродил; но вот мы взошли на пологий холм, и стала видна зеленая ложбина и песчаные проплешины на ней и узенькая речка. Эта речка впадала в ту, большую, где погиб Колька. От дальних торфяных пожаров все было в синей дымке. Небо тоже было синее, и дым казался просто нижним слоем неба, вплотную легшим на землю. Сквозь эту синеву проступали дальние холмы и лес.

Мы быстрым шагом спустились с холма, и трава, короткая и сухая, не гнулась, а ломалась под ногами. Никакого щавеля здесь не было, да и не могло быть. Вот мы подошли к речке и пошли вдоль берега. Издалека плыли по течению желтые листья. Те, что были ближе к берегу, плыли медленно, словно надеясь еще зацепиться за что-то, отыскать себе тихую гавань; а те, что посредине, плыли быстро, напропалую, – этим было уже все равно.

– Когда я вырасту, я стану путешественницей, – неожиданно сказала Надя.

Она легко и споро шла впереди меня, и, взглянув на ее спину, на ее каштановые волосы, красиво вздрагивающие при каждом шаге, я подумал, что она и в самом деле может много пройти. Однако я счел нужным одернуть ее:

– Путешественниц не бывает, бывают только путешественники! Уж я-то знаю, я сам много путешественничал!

– Ты не путешествовал, а бродяжил, это большая разница, – обернувшись через плечо, строго ответила Надя. – А может, я стану не путешественницей, а учительницей, – буду учить детей, чтоб не было таких, как ты, некультурных.

– Ну и учи, подумаешь! Я, может, к тому времени сыщиком стану, как новый Нат Пинкертон, у меня два шпалера будет, меня не поучишь!

Дойдя до старой, поросшей травой проселочной дороги, мы перешли через ветхий деревянный мост и, свернув с дороги, зашагали полем. То здесь, то там видны были ямы, поросшие высокой темно-зеленой травой.

– Это воронки, – сказала Надя. – Здесь красноармейцы с белыми воевали. – Встав у ямы и заглянув в нее, она задумчиво сказала: – Здесь, может быть, кого-нибудь убило. А теперь вон там на дне лягушечка сидит и ничего не знает… Если будет война, я в санитарки пойду.

Я представил себе, что я раненый красноармеец, нет, лучше – командир. Я лежу в траве, а Надя наклоняется надо мной; она в белом халате, в руках у нее бинт, вата и компрессная бумага. Надя говорит сквозь слезы: «Как я горько ошиблась в нем! Я думала, что он бродяга, гопник, – а он герой!» А я равнодушным голосом отвечаю ей: «Не волнуйтесь,