Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

ее умной. После того как умер муж, Агриппина находила утешение в разных библейских историях, которые читала ей отставная монашка. Надя рассказала мне, что Агриппина вначале не хотела идти в ликбез, но потом пошла туда по совету Зинаидки – чтоб выучиться грамоте и самой читать священные книги.

Зинаидка любила дразнить Надю. Выпив рюмку, она строгим голосом обращалась к ней:

– Ну, пионерка, сестра моя во Христе, не нашла еще ухажера?

– Оставьте вы меня в покое, – отвечала Надя, сердито покраснев и уткнувшись в блюдце с вареньем.

– Я-то тебя, голубка, оставлю, да Бог-то не оставит, он к тебе скоро ангела приставит, – нараспев говорила Зинаидка, заливисто смеясь своей шутке. – Ты какого ангела хочешь – блондинистого или брюнетистого? А может, рыжего – под масть? – Потом, обращаясь к Агриппине, добавляла: – Эх, вырастет девка – от женихов отбою не будет! Мужчины таких любят, в рыжих бес сидит.

– Отвяжись ты от девчонки, блудня пресвятая! – говорила ей Агриппина. – А вы, ребята, брысь отсюда! На огород ступайте!

Мы с блюдцами удалялись на огород и садились на скамейку у копанки.

– Эта Зинаидка вредный человек, – начинала разговор Надя, беря ложечкой варенье. – Она сама-то в бога не верит, а другим пропаганду разводит. Только я вот что придумала: как мама немножко читать научится, я сразу же ей книгу одну подсуну. Там про то, как все на свете устроено, как человек от обезьяны произошел, – я уже с учительницей нашей говорила об этом. Только надо успеть ей в самый раз эту книгу подсунуть, чтоб Зинаидка ей про святых раньше не всучила.

Хоть Надя была одних лет со мной, но я чувствовал, что она начитаннее и умнее меня. Правда, я объездил много городов, но ума это мне не прибавило: в городах я помнил только вокзалы. В Харькове был красивый вокзал, и там меня какой-то дяденька накормил борщом; в Киеве тоже был красивый вокзал, но там меня побили: думали, что я хочу украсть чемодан; в Одессе вокзал был так себе, но там моряки накормили меня и еще дали два куска сахару; кроме того, в Одессе было море, это я сам видел. А пока я бродяжничал, эта девчонка тихо жила в этом тихом городке и набиралась ума-разума. И удивляло меня не то, что она умнее меня, а то, что она этим не задается.

– Ты уже съел свое варенье, – прерывала она мои размышления. – Как ты быстро.

– Солить его, что ли! – отвечал я.

– Ладно уж, возьми ложечку моего варенья, – соболезнующе говорила она, приближая ко мне свое блюдце. – Тебе надо сочувствовать, ведь ты в чужедомье живешь.

Я привык к Агриппине, и мне уже не казалась странной ее отрывистая, грубоватая речь в сочетании с непонятными ни мне, ни ей самой библейскими изречениями. Я привык к ее грубой заботливости, как привыкают к тем теплым шерстяным фуфайкам неуклюжей домашней вязки, которые хоть и натирают шею и саднят кожу, но зато греют в любой мороз. Мне нравилось, что она всегда за делом, что она никогда не жалуется, нравилось, что она всегда говорит правду, что она всегда готова помочь кому угодно, – недаром, несмотря на ее грубость, все соседи ее уважали и часто обращались к ней за помощью и советом. Удивляло меня в ней только одно – что она недолюбливала своих постояльцев. А ведь это были спокойные, солидные люди. Две комнаты, которые они временно снимали у Агриппины, содержали они в чистоте и аккуратно платили за них. Сам Аркадий Степанович приходил домой обычно поздно, его и не видно было. Это был хорошо одетый, всегда бритый человек. И если Надя находила, что Нина Петровна похожа на Мэри Пикфорд, то Аркадий Степанович напоминал мне Дугласа Фэрбенкса – только усов не хватало. Они не походили на других встречавшихся мне в жизни людей и потому казались таинственными. Наверно, думалось мне, у них свои, непонятные другим интересы, своя жизнь, и когда они остаются одни, у них свои разговоры, умные, интересные, непонятные другим жителям этого захолустного городка. С посторонними же они говорили только о делах и деньгах, и о том, что деньги даются тяжело и что в городке негде купить хорошей одежды и мебели.

Отставная монашка Зинаидка, как и Агриппина, не любила Коркиных, – наверное, из зависти, думал я. Однажды она, проходя к Агриппине мимо крыльца, где сидела Нина Петровна, спросила ее ехидным голосом:

– В новый дом-то, сестра моя во Христе, скоро въедете?

– Скоро, – ответила Нина Петровна.

– Четыре комнаты в доме-то, говорят, будет?

– Четыре, – ответила Нина Петровна.

– Ну, одна, значит, столовая, другая гостиная, третья – самая главная – спальня, а четвертая, верно, про запас под детскую? Уж будет у вас, верно, херувим какой-нибудь, голубка?

– Никаких херувимов, – брезгливо поджала губы Нина Петровна. – Четвертую комнату будем сдавать. Мы с мужем высчитали, что если будем сдавать комнату, то через двадцать семь лет дом окупится.

– Ну, будь по-вашему, голубка, – шутовски поклонилась Зинаидка, – вы прямо игуменья премудрая, все разрешили: тут тебе и трактир, тут тебе и сортир, тут тебе и ликованье ангельское!..

– Все глупости говорите, – презрительно сказала Нина Петровна своим певучим грудным голосом. И мне стало обидно за нее, что какая-то Зинаидка говорит с ней как с какой-нибудь обыкновенной женщиной.

Да, думал я, может, в Нине Петровне и не все хорошо, но не любят ее не за то, что в ней плохо, а за то, что она умнее и красивее других, а к плохому в ней только придираются. На белом-то всякое пятнышко видно.

Мы с Надей часто ходили на постройку, смотреть, как работают плотники, и всегда видели там и Нину Петровну. Однажды, уходя с работы, один из плотников связал веревкой охапку крупной щепы и собирался унести ее домой, но Нина Петровна его остановила.

– Постойте, куда вы это несете? – спросила она своим певучим голосом.

– Да домой, для плиты, Нина Петровна.

– Нет, уж оставьте это для меня, – мягко возразила она, – ведь и я плиту топлю.

Она ловко развязала веревку и сама, своими маленькими, округлыми загорелыми руками взяла охапку и отнесла ее под навесик возле старой березы.

– Вот так будет справедливо, – удовлетворенно сказала она.

Ничего не скажешь, это было справедливо, но я почему-то ждал от нее другой какой-то справедливости. Я все время ждал от нее чего-то особенного, чего-то такого, что сразу бы и навсегда возвысило ее над всеми людьми.

Не нравились мне скучные ее рассуждения и мелкая практичность, но сама она нравилась. Я был уверен, что эти