Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

однообразные, мелкие заботы, эти денежные разговоры – только ничтожный слой в ее жизни, и оттого, что я еще не знаю людей, мне виден только этот маленький краешек ее жизни. Мне казалось, что у нее есть другая, настоящая жизнь – широкая, красивая, но недоступная и непонятная мне.

По утрам я любил смотреть издали, как Нина Петровна сидит на скамеечке крыльца и, слегка прищурясь, смотрит вперед, на свою постройку. Сквозь зубчатые, выщербленные края драночной крыши крыльца пробивались косые солнечные лучи, и она сидела словно за золотым частоколом, светлая и легкая.

Еще я любил наблюдать, как идет она утром по дорожке сада на рынок – неторопливо, с милым и озабоченным лицом. Я нарочно старался к минуте ее возвращения быть возле крыльца, чтобы она прошла мимо меня. Она шла по дорожке легкой, пружинящей походкой, плетенная из белого корья корзиночка с продуктами покачивалась в ее руке в такт шагам. Ее яркий, слегка подкрашенный рот был как алый мотылек.

– Здрасьте, Нина Петровна, – робко говорил я.

– Здравствуй, мальчик! – спокойно отвечала она, скользнув по мне большими серыми глазами.

Она всходила на крыльцо, оставив струю запаха духов, смешанную с еле уловимым запахом пота. Поставив корзиночку на перила, она привычным, плавным движением закидывала руки за голову и поправляла прическу, и тогда под мышками на шелковой цветной блузе видно было влажное пятно, и синие цветы казались на этом месте тусклыми, выцветшими. Мне было чуть стыдно и в то же время приятно глядеть на нее. А она садилась на скамеечку и, промолвив, ни к кому не обращаясь: «Не умеют у нас делать обувь!», снимала белые туфли на высоких каблуках и ставила их на перила. Вытянув красивые полные ноги и стараясь не касаться ими досок пола, чтоб не запачкать чулки, она сидела и со спокойной улыбкой смотрела вперед, туда, где золотились стены ее нового дома. Я уходил в сад, но, уходя, оглядывался. В волосах ее переливалось солнце, и туфли ее, как пара голубков, белели на серых перилах.

Я садился на скамейку возле копанки. От нее тянуло прелью, запахом водяной травы. В зеленоватой воде деловито шныряли головастики. Я сидел и думал о том, что если я, паче чаяния, когда-нибудь и женюсь, то только на такой вот красивой и необыкновенной женщине, как Нина Петровна. А случится это, очевидно, так. Я буду сидеть в цирке, и вдруг тигр на арене взбесится и выпрыгнет в публику. Начнется всеобщая паника. Неизвестная красавица, сидящая в соседнем кресле, упадет без сознания. Но я выну наган и пристрелю зверя. «Где я, что со мной?» – спросит красавица, приходя в сознание. «Не волнуйтесь, гражданка, я пришил этого тигра из шпалера», – равнодушным голосом отвечу я. Тогда она полюбит меня на веки веков.

Часто от этих мечтаний меня отрывала Надя.

– Что ты тут нахохлился, как воробей? – говорила она, подойдя ко мне. – Идем лучше картошку окапывать.

– Ну идем, – равнодушно соглашался я.

Работал я не очень-то прилежно, мысли мои блуждали далеко. Иногда в земле попадались осколки тех цветных стекол, что бывают на террасах. Я вытирал такой осколок, подносил к глазам и смотрел сквозь него на грядки, на Надю.

– Ты сейчас вся розовая, – говорил я Наде. – Посмотри сама.

Она, смешно прищуриваясь, глядела сквозь стеклышко на небо и говорила:

– Будто пожар где-то. – Размахнувшись всей рукой, она бросала стеклышко на дальние гряды. – Какие мы с тобой лодыри!

Потом говорила задумчиво:

– Нина Петровна говорит, что розовый цвет идет и к брюнеткам, и к блондинкам.

– А тебе идет? – спрашивал я.

– Я шатенка, и мне он не идет, – с оттенком грусти отвечала Надя и испытующе глядела на меня, словно ждала, не скажу ли я вдруг: «Никакая ты не шатенка, ты просто рыжая». Но я честно держал слово.

– Тебе синий цвет идет, – нерешительно говорил я, взглянув на ее каштановую голову и синее в белых горошках платье.

– А мне кажется, что и синий ко мне не идет, – серьезно отвечала Надя. – Надо будет спросить об этом у Нины Петровны.

Она без ума была от Нины Петровны, всюду ходила за ней и с радостью исполняла ее разные мелкие поручения.

Дело шло к осени, но дожди выпадали редко, было сухо, и над городком висела синеватая дымка и весь воздух был чуть горьковатым: где-то горели торфяные болота. Уже наливались яблоки и давно поспела черная смородина, а крыжовник был еще зеленый, но его уже можно было есть.

Однажды днем Надя подвела меня к клумбе, где росли посаженные ею цветы, и сказала:

– Видишь, не зря я их посадила, вот какие они выросли.

И правда, цветы выросли, у них уже раскрылись бутоны. У одних цветов лепестки были матово-белые, как сметана, у других – розоватые, будто в молоко подмешали клюквенного соку.

– Красивые ведь цветы? – спросила Надя. – Вот только я забыла, как они называются.

– Цветы как цветы, – степенно ответил я. – В Симферополе около вокзала я получше видел.

– Ну а вот я не видала! – сердито сказала Надя. И добавила уже спокойно: – Теперь я их срежу и Нине Петровне подарю.

– Дари, мне-то что, – ответил я. – Это уж ваше бабье дело – возиться с разными там цветами.

Надя зло посмотрела на меня, тряхнула головой, раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Получилось как в кино – кино тогда было немое.

Я пошел в дом, а вскоре туда пришла Надя. В руках у нее был большой букет. Она взяла с полки высокую круглую голубую банку, на которой было написано выпуклыми буквами: «Карамель ароматная. Ландрин. Поставщик Двора Его Императорского Величества» и было вытиснено изображение медали с двуглавым орлом. В банку она налила воды и поставила в нее цветы.

– Красиво? – спросила она меня.

– Ничего себе, – снисходительно ответил я. – Только банка зачем с белогвардейским орлом? Ты что – за старый режим?

– Но нет ведь другой банки, – кротко ответила Надя.

Потом, подумав минуту, она подошла к своему столику, раскрыла посредине тетрадку и, расправив скрепки, вынула из нее двойной лист; ножницами вырезала какой-то узор по краю бумаги – получилось вроде кружева. Обернув банку этой бумагой и обвязав ее ленточкой, она поставила это сооружение на стол и, отойдя – почему-то на цыпочках – в сторону, поглядела на букет.

– А теперь красиво? – спросила она.

– Теперь ничего, симпатично, – сказал я, чтобы отвязаться.

Забрав свой букет, она ушла и скоро вернулась. Дело в том, что супруги Коркины с утра ушли, а дверь их, разумеется, была заперта, – они