Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

– У самой у тебя солома в голове! – обиженно ответил я.

– Какой ты смешной! Погляди в зеркало – и увидишь.

Я подошел к зеркалу в виде сердца, что висело на стене, и увидел, что волосы мои очень растрепаны и из них торчит несколько соломинок – должно быть, из тюфяка. Я пригладил голову пятерней.

– Иди мыться, – сказала девчонка, – а потом я тебя накормлю чем бог послал. То есть это, конечно, не бог, а мама, – строго поглядев на меня, поправилась она. – Мама ушла к Парамоновым белье стирать, а тебе оставила поесть.

Я пошел в сенцы к рукомойнику и торопливо помылся.

– Ты что-то очень быстро моешься, – подозрительно сказала девчонка, когда я вернулся в комнату. – Вот тут чай, а вот тут каша, она еще теплая. Ешь.

Я старался есть как можно медленнее. Мне казалось, что, когда я положу ложку, девчонка сразу же скажет: «Ну а теперь катись на все четыре стороны. Нечего тут!»

– А я знаю, как тебя звать, – сказал я. – Ты – Надька.

– Надя, – поправила она меня. – А ты – Митя.

– Дима, – поправил я ее.

– Дима даже лучше, – согласилась она. – Только вот у нас в классе есть один Дима, он второгодник и вообще неразвитый.

– То он, а то я. У нас при новгородском детдоме школа была, так там тоже одна Надька училась – хуже всех.

– Так, значит, ты детдомовец?

– Нет, я беспризорник, я цветок жизни! – гордо ответил я. Это название мне казалось более почетным.

– А ты честный?

– Факт, честный! Ты думаешь, что беспризорник – значит мазурик!

– Нет, я так… А вот если у меня будет десять червонцев и я положу их на стол, а сама уйду, – ты возьмешь или нет?

– Нет, не возьму. Вот попробуй – и увидишь: не возьму.

– У меня нет денег, это я так… А вот если я конфету оставлю на столе, а сама уйду и сама не знаю, когда приду, – ты конфету возьмешь?

– Тоже не возьму. Я же говорю – не ворую. Только с огородов, – но это ведь не считается.

– Ну а если я оставлю много-много конфет на столе, сама не знаю сколько, – ты возьмешь тогда?

– Может, одну и возьму, – подумав, сознался я. – Только попробовать.

– Это тоже нехорошо, – осуждающе сказала Надя. – Но теперь я, кажется, тебе верю про десять червонцев.

Мы помолчали. Потом она сказала:

– Мама велела, чтоб ты пока у нас остался. Она говорит, что ты пропадешь один… Только уж веди себя хорошо.

– А кто эта тетенька, которую Нина Петровна зовут? – спросил я.

– Эта не тетенька, а дама, – важно ответила Надя. – Она с мужем у нас комнату снимает, пока их дом строится. А потом они рядом с нашим домом жить будут. Ее муж – техник на фанерке.

– На какой фанерке?

– Ну, так у нас фанерный комбинат называется.

И Надя, вздохнув, добавила, подражая кому-то:

– Они очень хорошие, культурные люди, как жаль, что мама их не ценит!

– А почему не ценит? – поинтересовался я.

– Наверно, оттого, что они гораздо культурнее ее, ей это обидно. Мама у меня очень хорошая, но в разговоре она грубая, а Нина Петровна не выносит ее разных словечек. А сама Нина Петровна никогда не ругается, и вообще очень образованная и красивая. Она прямо на Мэри Пикфорд похожа! Правда?

– Похожа, – согласился я. – Красивая тетенька.

– Дама, – поправила меня Надя.

Мы помолчали. Я искоса поглядывал на Надю. Она заметила это и вдруг покраснела.

– Знаешь, – небрежно сказала она, – мне вчера Нина Петровна сказала, что у меня очень эффектные волосы…

Я не знал, что означает это слово, но мне стыдно было признаться в своем незнании, и я ответил так:

– Подумаешь! У нас в новгородском детдоме целых две эффектных было: Люська-рыжая и Тонька-рыжая.

– Какую ты ерунду мелешь, – сердито сказала Надя. – Ты что, задразнить меня хочешь?

– Что ты, – возразил я, – я тебя не дразню! Честное слово беспризорника!

– Ну смотри! А то некоторые меня дразнят, – призналась она.

– Ну и дураки, – убежденно сказал я. – Ты ж не виновата, что такой уродилась. Это с каждым может получиться. У нас в осташковском детдоме у одного шкета на руке шесть пальцев было…

Мои слова утешения произвели обратное действие. Надя снова покраснела, отвернулась и стала всхлипывать.

Я подошел к ней.

– Слушай, ей-богу, я ничего такого… я не нарочно же, – пробормотал я. – Ты рыжая, но ты эффектная, симпатичная, побольше бы таких!.. Ей-богу, больше никогда не буду!

Она подняла на меня заплаканные, с зеленоватым отливом глаза и сказала серьезно:

– Ты больше никогда об этом не говори, иначе мы станем врагами навеки!

– Не буду, факт! – согласился я. – Гадом буду, если скажу!

– Ну хорошо, – успокоенно сказала Надя. – Давай пойдем вместе на огород, надо морковку полоть. Ты мне поможешь.

На огороде было много грядок, были и ягодные кусты, а подальше, у покосившейся изгороди, стояло несколько яблонь.

– Вот эту грядку будем сначала полоть, – начальственно сказала Надя. – Только ты морковку не выпалывай.

Когда я жил в рамушевском детдоме, там мне приходилось полоть, но редко: грядок было мало, а ребят много. И к тому же я недолго был в том детдоме – я из него тоже сбежал, там были слишком строгие порядки. Поэтому большой огородной практики у меня не было, и теперь мне приходилось туго. А Надя полола легко, споро. Но вот и она устала.

– Знаешь, – сказала она, – я полоть не люблю. Но никто за человека полоть не будет, вот я и полю. А когда-нибудь придумают такую машину, чтоб она ехала по грядкам и полола.

– Как же это, машина будет разбирать – где морковка, а где нет, – усомнился я. – Что, у ней глаза будут, что ли?

– Ну, уж как-нибудь там придумают, – уклончиво ответила Надя. – Трактора вот придумали! Я со школьной экскурсией в совхозе была, видела настоящий американский трактор.

Мы сели на серую скамеечку возле копанки. От зацветающей воды пахло тиной, легкие жучки-водомеры скользили по шлифованной поверхности. За кустами смородины, за забором, в просветы между яблонями виднелось холмистое пустое поле, покрытое бурой, не по времени выгоревшей травой; там паслись две лошади, и по их неловким, хромающим прыжкам было понятно, что они стреножены. Над полем, над холмами прозрачными волнами клубился зной, и дальняя-дальняя стена леса дрожала и качалась в этом мареве, как густой тростник на берегу моря. Мне что-то смутно начало припоминаться; неясные воспоминания, легкие, светлые, неуловимые, как прозрачные волны этого зноя, заколыхались в