Читать книгу - "Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен"

9 августа. «“Гиперион” достоин бессмертия в той же степени, что и “Вертер” и “Мессиада”[107]… Гёльдерлин – один из самых божественно опьяненных и одержимых людей, каких редко рождает земля, священнослужитель, посвященный в святые таинства природы… Я чувствую, как невероятно сильно меня тянет написать эпистолярный роман… я должен написать его сейчас же, должен написать сейчас же… а пока мне нужно в подробностях справиться о безумце».

10 августа. «Герой моего романа – человек вроде Гёльдерлина, он сходит с ума, опьянев от присутствия божественного, из-за любви и страстной тяги к оному».

11 августа. «Я пишу роман! <…> В глубоко фантастическом духе: это не привычный “Вертер” – нечто особенное, совершенно самобытное… Если я не сойду с ума, как и мой творец, то создам нечто великое. К истории Гёльдерлина я обращусь в конце».

1 сентября. «Когда разум, подобный гёльдерлиновскому, переживает пугающее потрясение и низвергается из состояния божественной невинности в самый отвратительный упадок – это несоизмеримо больше, чем слабаки, которые всегда придерживаются одного и того же пути. Гёльдерлин – мой человек. Его жизнь – великая, ужасающая тайна человечества. Этот возвышенный разум должен был пасть, иначе он не был бы таким возвышенным. Чего стоят все прочие поэты – Бюргер, Маттисон (sic), Тидге, Уц, Крамер (sic), Клейст, Козегартен, Вайсер, Нойфер, Гауг – по сравнению с ним?»

24 октября. Вайблингер опять навещает поэта. «Снова был у Гёльдерлина. Задал ему много вопросов, сначала он говорил нечто разумное, а после – жуткую бессмыслицу. Когда я вышел от него и направился к плотнику, Гёльдерлин сказал девушке, которая знала меня, что я заходил к нему и что я обходительный человек. Стоит ему написать».

В биографии, опубликованной в 1831 году, Вайблингер упоминает, что одна из самых частых фраз, которую произносил поэт, звучала так: «Es geschieht mir nichts», дословно: «Со мной ничего не происходит». В жизни обитателя башни ничего и не может произойти.

26 ноября. Из дневника Вайблингера: «Целый час беседовал с Концем. Он говорил мне про Шиллера и Гёльдерлина. Без любви нет ни бытия, ни жизни. Без любви – ни разума, ни Бога, ни природы! О! Я еще буду, буду счастлив, познав любовь. Ошибочные задумки, рожденные жаждой славы, чрезмерное напряжение и несчастная любовь свели с ума великого Гёльдерлина. И со мной будет так же?»

1823

Вайблингер поселился в Тюбингене и снял дом с садом в Остенберге; он продолжает видеться с Гёльдерлином.

22 февраля. «Я снова стоял рядом с безумным Гёльдерлином и дрожал. Он играл на пианино. Он может заниматься этим хоть неделю без перерыва. Он не дал мне себя потревожить».

23 февраля. «En kai pan![108] Хочу повесить эту надпись на стене в своем маленьком домике с садом».

23 марта. Циммер пишет матери Гёльдерлина, что состояние поэта внезапно улучшилось: «С недавних пор есть ощущение, что он словно очнулся от долгого сна». Он весь день проводит с семьей плотника, «даже читает газеты и спросил меня, стал ли Вюртемберг королевством. Он также интересуется делами греков и внимательно прочитал новости об их победе. В конце концов я сказал ему, что уже весь Пелопоннесский полуостров освободили от турок, и он воскликнул: “Это поразительно! Я счастлив!” Он говорит с моим сыном Кристианом на французском и все еще изъясняется весьма неплохо. Он сказал мальчику – тоже на французском, – что, если будет хорошая погода, он будет часто гулять по Остенбергу. Я не могу заново отправить вам “Гиперион”. Он каждый день читает его, а еще переводы греческих поэтов, которые сделал Конц. Иногда он берет у Кристиана что-нибудь из античной классики и тоже читает».

8 июня. Из дневника Вайблингера: «Я навестил Гёльдерлина и пригласил его прогуляться завтра. Он уже несколько дней безвылазно проводит в постели и только по утрам прогуливается туда-сюда вдоль крепостных стен. Много читает свой “Гиперион”. Странно, что как только он заканчивает прием пищи, то выставляет посуду за дверь. Озвучил мне откровенные безумства».

9 июня. «Сегодня Гёльдерлин все еще лежит в постели: воспользовавшись самыми невероятными отговорками, он отказался выйти прогуляться с моим королевским величеством. Плотник поведал мне еще кое-что новое о его жизни.

Его душевному слому поспособствовало в том числе и рукоблудие. Однако его жизнь бесконечно разнообразна. Гёльдерлин мог бы стать главным лирическим поэтом в Германии. По утрам в эти дни он прохаживается туда-сюда под стенами – и так до полудня. Молодой Циммер в конце концов убедил его встать. Гёльдерлин тут же узнал меня и довольно нелепо извинился. Он постоянно повторяет: “Ваше величество, ваше святейшество, ваша милость, ваше превосходительство, господин отец! Премилостивый государь, выказываю вам свою покорность (meine Unterthänigkeit)”. Я предложил ему посетить мой Пантеон. Кажется, я смог его убедить, пообещав чудесное зрелище: весеннее утро. Я задал ему множество вопросов, но все время получал невразумительные и бессмысленные ответы. Когда я спросил его: “Сколько вам лет, господин библиотекарь?” – он ответил (только это я смог понять из потока французских слов): “Теперь уже и не знаю, ваша милость”. Я тщетно пытался напомнить ему о некоторых вещах. Циммер удивился, что поэт зашел ко мне в дом, ему показалось невероятным, что Гёльдерлин курил трубку, которую я набивал и разжигал для него, – казалось, она ему очень по нраву. Когда я предложил ему сесть за свой стол, он сделал это и принялся писать стихотворение “Весна”; написал пять рифмованных строк и вручил их мне, низко поклонившись. С этой секунды он непрестанно говорил сам с собой и повторял: “Правильно: теперь нет! Правда! Я очень предан вашей милости, выказываю свою покорность вашей милости, – да, да, более, чем могу сказать, ваша милость слишком добры”. Когда я сказал ему, что тоже хочу быть поэтом, показал ему рукопись, он пристально посмотрел на меня и с поклоном произнес: “Вот как? Так! Ваше величество пишет? Это очень хорошо”. Он с подлинным сочувствием воскликнул: “О!” – стоило мне рассказать ему, какая беда случилась с Гаугом. Он также спросил меня, сколько мне лет. Но едва он закончил писать, то сразу замолчал, долго глядел в окно и на сей раз не сказал, как раньше: “Невероятно красиво все это, что принадлежит вашей милости”. Он снова задумчиво опустил глаза, не двигался, а лишь слегка шевелил губами, издавая резкие звуки, в итоге взял шляпу и без всяких церемоний ушел прочь вместе с нами; он молчал, ничего не говорил, не разбрасывался похвалами, не держался позади нас, как делал обычно в