Читать книгу - "Королева моды: Нерассказанная история Марии-Антуанетты - Сильви Ле Бра-Шово"

ее свобода действий была ограничена, поскольку она не имела права вмешиваться в крой одежды. Единственными предметами гардероба, которые входили в ее компетенцию, были придворные мантильи, накидки, мантелеты и пелерины. Ей запрещалось шить, заказывать производство или продавать любые другие виды одежды. В ее магазине можно было приобрести поштучно отделочные элементы для платьев, шейные платки фишю, муфты, чепчики, пояса, сумки для рукоделия, банты для шпаг и тому подобное. Ее статус подразумевал исключительное право на изготовление головных уборов. Кроме того, она занималась созданием свадебных корзин, куда входило все необходимое для декора свадебного платья. Вся ее продукция называлась «модные товары».

Эти ограничения не удовлетворяли ни предприимчивую Бертен, ни молодую Марию-Антуанетту, столь стремившуюся модернизировать устоявшиеся каноны одежды. В 1776 году, скорее всего, не без помощи королевы деятельность модистки была официально признана самостоятельной профессией. Теперь «министр моды» была свободна выбирать поставщиков тканей и фурнитуры, придавать изделиям собственный стиль и работать со всеми квалифицированными ремесленниками, необходимыми для создания ее шедевров. Увлеченная своим делом, мадемуазель Бертен переосмыслила понятие «модных товаров» и, непрерывно меняясь в быстром темпе, фактически изобрела саму моду. Поскольку мода по своей природе неизбежно устаревает, последствия для прежней системы и для потребления оказались огромными. Это принесло ей столько же успеха, сколько и ненависти, а Марии-Антуанетте – множество врагов.

Модистка и ее муза

«Совещания» с мадемуазель Бертен проходили в частных кабинетах, расположенных за парадной спальней, откуда Мария-Антуанетта удалялась сразу после завершения церемониального туалета. В этих уютных покоях она освобождалась от тяжелого бремени своего статуса, наслаждаясь иллюзией приватной жизни. В 1781 году был обновлен кабинет Меридиан[21]. Восьмиугольной формы, он обладал уникальной особенностью: его можно было закрыть изнутри. При этом слуги по-прежнему могли исполнять свои обязанности, обходя его сквозь другие покои. Дверь кабинета была сделана из одностороннего зеркального стекла, что позволяло королеве видеть все происходящее, оставаясь при этом невидимой. Благодаря этому встречи с модисткой были конфиденциальными. Мадемуазель Бертен, отличавшаяся сдержанностью, не делилась деталями их встреч, называя их лишь «работой с Ее Величеством» [23], что всеми расценивалось как исключительное высокомерие. Отметим, кстати, что она говорила о работе не «для» Ее Величества, а «с» ней, что позволяет предположить, что Мария-Антуанетта так или иначе была вовлечена в нее. Они встречались три раза в неделю, а иногда и чаще, когда возникала необходимость в услугах модистки. Та снимала у господина Бонневи квартиру, возможно, расположенную (если это подтвердят дальнейшие исследования) на улице Жё-де-Пом, неподалеку от дворца [24]. Тут «оценивают платья, выносят вердикт прическе, тщательно исследуют каждую удачную складку», обобщает автор «Картин Парижа».

Что же на самом деле происходило? О чем они говорили? Как проходили их личные встречи? Трудно ответить с уверенностью, но сложно представить, что Мария-Антуанетта на протяжении многих лет с восхищением и без возражений подчинялась властной модистке. Королева, стремясь создать определенный образ, хотела избавиться от ограничений, которые налагал на ее гардероб дворцовый этикет. Еще в роли дофины она страдала от этих рамок, а став королевой, намеревалась создать более современный гардероб, соответствовавший духу времени, ее обязанностям и собственной личности. Со своей стороны, модистка тоже стремилась изменить устоявшиеся нормы, привнеся что-то новое во французские модные каноны, и хотела повысить статус своей профессии. Мало того что обе женщины отличались спонтанностью, так и мадемуазель Бертен проявляла уважение к королевской особе без излишнего раболепия, что особенно подкупало Марию-Антуанетту. Так они нашли общий язык. Для такой профессиональной модистки, как мадемуазель Бертен, удовлетворить желания молодой, грациозной королевы, по своей природе отличавшейся от других людей, было не только легко, но и чрезвычайно вдохновляюще.

Упрощенное представление о Марии-Антуанетте как о простом манекене для одежды, оказавшемся в руках корыстной модистки, столь же неправдоподобно, сколь и поверхностно. Такое мнение свидетельствует о недостаточном понимании людей мира моды, чью работу зачастую трудно понять тем, кто не знаком с ней близко. Форма, манеры и даже простые движения женщины могут стать источником неиссякаемого вдохновения для дизайнеров. Как бы удивительно это ни звучало для тех, кто далек от этого ремесла, у великих модельеров есть своего рода необъяснимое шестое чувство, которое пробуждается, когда личность вызывает их интерес. Так рождаются музы. Очевидно, что для мадемуазель Бертен Мария-Антуанетта была воплощением идеального женского образа, полностью соответствовавшего ее стремлению к новаторству. Именно этого и искала молодая королева, которую никак нельзя свести к роли музы, как это принято сегодня. Несколько иностранных хроникеров, менее склонных к критике, чем их французские коллеги, подтверждают хороший вкус Марии-Антуанетты, которая предстала перед ними совсем не такой, какой ее изображали карикатуры, дошедшие до них (и до нас тоже!).

Британские гости оставили нам описание женщины, которая была «элегантной, хотя и не чрезмерно роскошно одетой», – «еще более красивой при дневном свете, чем при ночном, хотя она была одета очень просто», – «богато одетой, совершенно в духе дамы высокого положения в Англии, но лучше» [25], что было редким комплиментом со стороны англичан, которые критиковали Францию и отличались шовинизмом. Если предположить, что между Марией-Антуанеттой и ее модисткой установилась своеобразная творческая гармония, то можно говорить о настоящем сотрудничестве. Это объясняет, почему мадемуазель Бертен говорила о работе с Ее Величеством, а не для нее. Рискнув провести анахроничное сравнение, скажем, что если смотреть исключительно сквозь призму моды, то их взаимодействие напоминает отношения Одри Хепберн и Юбера де Живанши, Ива Сен-Лорана и Лулу де ла Фалез, которую он сделал своей сотрудницей, или Карла Лагерфельда, вдохновившегося Инес де ла Фрессанж для переосмысления Chanel. Что касается личных отношений между двумя женщинами, то, учитывая, что королева не может быть обычной подругой, скорее всего, это была форма уважительной доверительности с оттенком дружбы, в которой находилось место откровенности. Это подтверждает создание двух одинаковых платьев из золотой парчи, которые Мария-Антуанетта поднесла статуям Девы Марии с Младенцем Иисусом из чудотворной часовни Нотр-Дам-де-Монфлиер в Пикардии после рождения дочери. Эти реликвии, бережно сохранившиеся до наших дней, выставляются во время Дней культурного наследия и остаются трогательным напоминанием о глубокой личной связи между мадемуазель Бертен и Марией-Антуанеттой.

Дама в белом

Известно около десятка портретов мадемуазель Бертен. За исключением одного, где она изображена в синем платье, на всех остальных она одета в белое, что соответствует описанию немецкой писательницы Софии фон Ларош. В 1785 году, путешествуя с модисткой, которая показала ей Le Grand Mogol, София писала: «Ее платье было скромным, но изысканным, так как это был небрежный наряд из тончайшего вышитого муслина, украшенного широкими брюссельскими кружевами» [26]. Комментарии дамы из-за Рейна, которая опубликовала «Дневник путешествия по Франции» в 1787 году, вскоре после возвращения, на этом не заканчиваются. Они интересны, поскольку противоречат более известным высказываниям баронессы фон Оберкирх. Например, относительно поведения модистки: первая изображает ее за работой за столом, заваленным лентами, бахромой, цветочными украшениями и шелковыми кружевами, учтивой и весьма выразительной в рассказах о своей деятельности: «Ее природное красноречие придает ее речи изысканность, которая соответствует тому, как она создает красивые изгибы из крепа и цветов» [27]. Это, кстати, подтверждается детальными описаниями в счетах из Le Grand Mogol. В противоположность этому баронесса замечает: «Странная личность» с «говором весьма забавным… смесью высокомерия и простонародности, которая граничила с дерзостью, если не держать в жестких рамках, и становилась наглостью, если не напоминать ей о ее месте» [28]. Что ж, либо обе дамы, хотя и говорили по-немецки, по-разному воспринимали французский язык, либо вторая, одержимая своим дворянским статусом, не могла признать амбиций простолюдинки. Возможно, баронесса затаила обиду на «эту Бертен», когда та заставила ее ждать платье для представления, вынудив обратиться к конкурентам. Однако утверждать, что кто-то мог поставить на место личность, которая в магазине выставляла свой собственный портрет рядом с портретом королевы, – это уже повод для сомнений…

Весной 1779 года Париж сотрясла необычайная сенсация, вызвавшая шквал восторгов и зависти.