Читать книгу - "Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова"

Слушатели стали аплодировать Маяковскому. Шум не давал ему продолжать свое выступление. Напрасно председательствующий на суде Валерий Брюсов звонил в колокольчик – не помогало! Тогда поднялся с места Шершеневич и, покрывая все голоса, закричал во всю свою «луженую» глотку:

– Дайте говорить Маяковскому!»[199]

Галина Бениславская, любившая Сергея Есенина и симпатизировавшая поэзии Маяковского, об этом моменте вечера «Суда имажинистов над русской поэзией» сохранила в памяти интересную деталь: «Через весь зал шагнул Маяковский на эстраду. А рядом с ним, таким огромным и зычным, Есенин пытается перекричать его: “Вырос с версту ростом и думает, мы испугались, – не запугаешь этим”»[200]. «Слушатели замолкли, и оратор продолжал разносить имажинистов за то, что они пишут стихи, оторвавшись от жизни. Всем попало на орехи, но особенно досталось Кусикову, которого Маяковский обвинил в том, что он еще не постиг грамоты ученика второго класса. Как известно, поэт написал о Кусикове следующие строки:

На свете

много

вкусов

и вкусиков:

одним нравится

Маяковский,

другим —

Кусиков.

Потом выступил Шершеневич и начал громить футуристов, заявляя, что Маяковский валит с больной головы на здоровую. Это футуристы убили поэзию. Они же сбрасывали всех поэтов, которые были до них, с парохода современности. Маяковский с места крикнул Вадиму:

– Вы у меня украли штаны!

– Заявите в уголовный розыск! – ответил Шершеневич. – Нельзя, чтобы Маяковский ходил по Москве без штанов!

Не впервые вопрос шел о стихотворении Маяковского “Кофта фата”, в котором он написал:

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Эти строки, где черные штаны были заменены полосатыми, попали в стихи Шершеневича.

Вадим выступил неплохо, и вдруг после него, блестящего оратора, Брюсов объявил Есенина. Мне трудно сосчитать, сколько раз я слышал выступления Сергея, но такого, как тот раз, никогда не было!

Я должен оговориться: конечно, это была горячая полемика между Есениным и Маяковским. В беседах да и на заседании “ордена” Сергей говорил: хорошо бы иметь такую “политическую хватку”, какая у Маяковского. Однажды, придя в “Новый мир” на прием к редактору, я сидел в приемной и слышал, как в секретариате Маяковский громко хвалил стихи Есенина, а в заключение сказал: “Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил”. Именно эта взаимная положительная оценка и способствовала их дружелюбным встречам в 1924 году.

Есенин стоял без шапки, в распахнутой шубе серого драпа, его глаза горели синим огнем, он говорил, покачиваясь из стороны в сторону, говорил зло, без запинки»[201].

Именно в эти годы Есениным и Маяковским были сказаны друг о друге неподражаемо едкие и остроумные слова, это было соперничество истинно талантливых людей, которые, однако, за пылом молодости и горячности поэзии забывали об этикете. «Отрицательное отношение к Маяковскому сохранилось у Есенина на всю жизнь»[202], – настаивал Иван Грузинов. А. Мариенгоф, рассказывая о работе Есенина в книжной лавке имажинистов, писал: «А дело заключалось в следующем: зайдет в лавку человек, спросит: – Есть у вас Маяковского «Облако в штанах»? Тогда отходил Есенин шага на два назад, узил в щелочки глаза, обмерял спросившего, как аршином, щелочками своими сначала от головы до ног, потом от уха к уху, и, выдержав презрительнейшую паузу (от которой начинал топтаться на месте приемом таким огорошенный покупатель), отвечал своей жертве ледяным голосом: – А не прикажете ли, милостивый государь, отпустить вам… Надсона… роскошное имеется у нас издание, в парчовом переплете и с золотым обрезом? Покупатель обижался: – Почему ж, товарищ, Надсона? – А потому, что я так соображаю: одна дрянь!.. От замены этого этим ни прибыли, ни убытку в достоинствах поэтических… переплетец же у господина Надсона несравненно лучше»[203]. «Маяковского он не любил и рвал его книги, если находил в своем доме…»[204] – констатировал Виктор Шкловский. Свою неприязнь Есенин объяснял, отталкиваясь от своих эстетических и культурных представлений. Во-первых, называл отсутствие гармонии в стихах Маяковского: «Про Маяковского что скажешь? Писать он умеет – это верно, но разве это поэзия? У него никакого порядку нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен, а у Маяковского все как после землетрясения, да и углы у всех вещей такие острые, что глазам больно»[205]. Во-вторых, одной из главных претензий Есенина к творчеству Маяковского было отсутствие чувства родины, то есть та же, что и к собратьям-имажинистам. «Знаешь, почему я – поэт, а Маяковский так себе – непонятная профессия? У меня родина есть! У меня – Рязань. Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него – шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда»[206]. Причем взаимная критика сопровождалась неизменным взаимным интересом друг к другу – и к творчеству, и к жизни.

Очевидно, что произведения Есенина Маяковский прекрасно знал, взаимно стихи Маяковского отлично знал и Есенин, и иногда, соперничая, они хотели перещеголять друг друга, используя поэтические открытия друг друга, развивая их или наполняя новым содержанием, используя в новом контексте. Чтобы объяснить, обратимся к маленькой поэме Есенина «Сорокоуст».

Маленькая поэма «Сорокоуст» была написана Есениным в 1920 году; обычно она рассматривается в контексте таких его произведений, как «Кобыльи корабли», «Мир таинственный, мир мой древний…», «Песнь о хлебе», «Сторона ль ты моя, сторона…». Поэт начал сомневаться в благоприятном исходе революционных перемен, причем касалось это в первую очередь не только материального благополучия, но прежде всего духовной стороны: он чувствует, что искореняется всякое свободное проявление мысли, уничтожается личностное, индивидуальное начало в человеке – человек превращается в обезличенную единицу толпы.

«Сорокоуст» проникнут чувством утраты, боли за постепенное исчезновение не только деревни, но всего старого мира, песенного, сказочного, живого, духовного начала. Анализ же «Сорокоуста» под знаком темы «Есенин и Маяковский» позволяет увидеть новые стороны этого произведения.

Трубит, трубит погибельный рог!

Как же быть, как же быть теперь нам

На измызганных ляжках дорог?[207]

«Погибельный рог» из первой строки поэмы традиционно трактуют как музыкальный инструмент, отсылающий к архангельской трубе и предчувствию конца мира, как аллюзию на текст Апокалипсиса. Безусловно, данное произведение проникнуто апокалипсическим настроением, но мы позволим себе предположить иное происхождение «погибельного рога». Первые три строки