Читать книгу - "Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова"

от первого наброска до последнего стихотворения не оставалось ничего общего. Дав фотографу сфотографировать эти листки, можно было бы показать наглядно, что значила эта работа, которая приводила Есенина к бесконечной нежности, к бесконечной теплоте его стихов, которой мы все так восхищаемся»[192]. И Есенин, и Маяковский были большими тружениками, о чем ярко говорят их черновые рукописи. Однако рукописи могут рассказать и о характере поэта. По мнению графологов, почерк способен раскрыть характер, психологию человека. Д. Зуев-Инсаров, осуществивший показательный разбор почерка Есенина, используя автографы 1914, 1918, 1923–1924 и 1925 годов, утверждал: «Лучшую и самую правдивую историю своей жизни бессознательно запечатлел Есенин в оставленных им многочисленных автографах»[193]. Результаты исследования графолог описал так: «1913–1914 годы – почерк наклонный, буквы связаны тщательно между собою (тогда как в последних автографах совершенно разделены). Встречаются клинообразные окончания слов. Беглый почерк. Подпись также наклонена и связана. Мелкое письмо. Преобладают дуговые линии – все это свидетельствует о непосредственности реагирования на внешние впечатления, добродушии, предприимчивости, изворотливости, некоторой хитрости, общей одаренности, стремлении к выявлению своей личности, восприимчивости, логичности, практичности, расчетливости в отношениях.

1916 год – почерк значительно выпрямляется, появляется некоторая замкнутость, сдержанность в обнаруживании своих личных переживаний. Только половина из общего количества связанных букв между собою, рисунок отдельных букв стилизуется, что свидетельствует об обострении творческой фантазии, о постепенном преобладании идейных целей над практическими. Вместе с тем резче выражается стремление первенствовать, выделяться.

1918 год – буквы становятся почти вертикально. Увеличиваются и стилизуются заглавные буквы. Почти совершенно исчезает связь, – учащаются настроения, окрашенные в честолюбивые тона. Притупляется критическая оценка своих поступков. Растет вера в себя. <…>

1923–1924 годы. – Почерк характерен неравномерностью нажимов, неровностью уровня букв: общей стилизованностью. Совершенная изолированность букв: получается впечатление, как будто каждая из них живет своей собственной, отдельной жизнью. Отчетливость пунктуации. В почерке пропала клинообразность – вместе с уверенностью в своем положении, автор допускает непосредственность в обращении, меньше прибегает к свойственной для него ранее дипломатичности в отношениях, но становится недоверчивее, подозрительнее. Наблюдаются уклоны воображения, мнительность, боязнь одиночества. Желания, несмотря на интенсивность, теряют устойчивость. Появляется раздражительность, резкость. Искание новых форм. Славолюбие принимает уже болезненный характер. Появляется беззаботность к своему материальному положению. Преобладают конкретные образы и интуиция над логическим мышлением. Весь в себе, в своих переживаниях, настроениях.

1925 год. Буквы местами разорваны в своем рисунке, неравномерность нажима. Наклон местами разнотипен – приступы мнительности, неудовлетворенности, отчаяния, которые тщательно скрываются. Навязчивость представлений. <…> Боязнь не смерти, а конечности феномена личного существования»[194].

Анализ почерка Маяковского приводит в своей книге «Тайны почерка» графолог И. И. Гольдберг. С ее точки зрения, почерк Маяковского свидетельствует о «тенденции к резким переходам от состояния истерической и импульсивной мании до состояния депрессии, сопровождающегося резкой подавленностью и снижением самооценки. Подъемы в его психическом состоянии можно сравнить с чувством эйфории, при таких переживаниях возникают фиксированные, утопические мысли о всемогуществе, величии, идеализм.

Периоды же спада, судя по почерку, могут быть настолько серьезны, что из них почти невозможно выбраться, они несут с собой драматизацию и трагизм восприятия мира. Очень трудно жить живой личности в черно-белом мире, в мире категоричности и сверхидей, сменяющихся глубоким разочарованием и таким же тотальным, как и порой идеализм, фатализмом»[195].

Годы, связанные у Сергея Есенина с поэтами-имажинистами, в биографии считаются самыми скандальными и хулиганскими. Действительно, именно в это время складывается эстрадный образ лирического героя Есенина как поэта-хулигана.

Вообще имажинисты вошли в историю как хулиганы нисколько не меньше, чем футуристы. Так же, как и футуристы, имажинисты использовали скандалы в целях рекламы, привлечения внимания к себе и своему искусству. Один из нашумевших поступков имажинистов – переименование московских улиц. Матвей Ройзман вспоминал: «И что же предложили командоры нам, членам «Ордена»? Присвоить улицам столицы наши фамилии, например, на Садовой-Триумфальной, где живет Георгий Якулов, снять дощечку с наименованием улицы, а вместо нее прибить такую же: улица имажиниста Якулова. Георгий Богданович, как его потом прозвали в театральных кругах, Жорж Великолепный, отказался от этой чести: его фамилию и так знают! Рюрик Ивнев все еще находился в своей резиденции – в Тифлисе, и его фамилию вычеркнули. Борис Эрдман заявил, что его не тянет переименовывать улицы, хотя его фамилией и собираются окрестить Тверскую. Грузинов тоже уклонился от саморекламы.

– Почему ты не хочешь иметь улицу с названием твоей фамилии? – спросил его Кусиков.

– Зачем мне третья улица? – ответил Грузинов. – Две же носят мою фамилию – Большая и Малая Грузинская. <…>

Мы вышли вшестером на улицу, моросил осенний дождь, было темно. На Большой Дмитровке приставили легкую лестницу к стене дома, сорвали дощечку с наименованием улицы, и она стала именоваться улицей имажиниста Кусикова. На Петровке со здания Большого театра Мариенгоф снял дощечку и прибил другую: «Улица имажиниста Мариенгофа». Вскоре Кировская сделалась улицей имажиниста Н. Эрдмана, Кузнецкий мост Есенинским, а Б. Никитская – улицей имажиниста Шершеневича. Кусиков нес дощечки в рюкзаке. Когда мы проходили через Советскую площадь (по пути на Б. Никитскую), Сандро остановился возле статуи Свободы, вынул из рюкзака дощечку размером побольше. Шершеневич осветил ее электрическим фонариком, и мы увидели: «Благодарная Россия – имажинистам». Далее были перечислены все, входящие в орден. Эту дощечку Кусиков предлагал особыми шурупами привинтить к подножию статуи Свободы. Есенин возразил: мы переименовываем улицы, а не памятники. Спор закончился в пользу Сергея.

На следующее утро Кусиков нанял на целый день извозчика и возил знакомых показывать улицу, которой было присвоено его имя. К шести часам вечера дощечка с его фамилией была сорвана. Та же участь постигла и другие дощечки. Есенина провисела дня три-четыре. Нас, имажинистов, никуда не вызывали, в газетах и журналах об этом выступлении не было ни слова, никто о нем не говорил и на литературных вечерах»[196].

Любимые вещи, которые часто просит почитать Есенина публика в этот «хулиганский» период, – это «Сорокоуст», «Хулиган» и произведение, чтение которого всегда заканчивалось бурными овациями, даже если изначально публика была настроена против поэта, – маленькая поэма «Исповедь хулигана». Возможно, публика видела только внешнюю сторону есенинского образа, но рождение подобного лирического героя было совершенно обоснованно и наполнено глубоким смыслом. Вспомним есенинский текст. С первых строк «Исповеди хулигана» вырисовывается поэт-пророк, отличающийся от всех («Не каждый умеет петь…»), своими горькими истинами пытающийся образумить людей, хотя для этого ему и приходится выглядеть странным, подобно древнерусским юродивым:

Я нарочно иду нечесаным,

С головой, как керосиновая лампа, на плечах.

Ваших душ безлиственную осень