Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

относил их в цеха. По правде говоря, у меня осталось впечатление, что никаким архивариусом я там не был, а был мальчиком на побегушках. Работа была совсем не интересная. Пытаюсь припомнить ее подробности, а в голове – пустота. Зато хорошо запомнилась буфетчица из заводской столовой. Красавицей она не была, но звали ее Фея. То было не имя, а прозвище, а прозвали ее так по ее аббревиатуре, ибо в паспорте она значилась как Фаина Елисеевна, а фамилия начиналась с буквы «Я». Позже на моем жизненном пути встретилась Яга (Янина Густавовна, а фамилия – на букву «А»); то была добрая женщина, на ведьму она не походила. Знаком я был и с ГАДом (Григорием Андреевичем, а фамилия – на «Д»), человеком вполне порядочным, и с ВОРом, который ни разу в жизни ничего ни у кого не украл… Отцы и матери, давая своим детям имена, не всегда учитывают, как будут звучать их трехбуквенные инициалы. А думать тут надо!

Еще запомнился мне на ОМЗ № 5 нестарый человек по прозвищу Скучный Боря – заглазно именно так все его звали. Он очень старательно изучал сам себя и со всеми говорил только о себе. То он сообщал всем и каждому, что ногти на правой руке растут у него быстрее, чем на левой, то горестно извещал о том, что вчера он забыл принять на ночь слабительную таблетку, а посему сегодня у него «твердый стул». А еще любил он рассказывать о том, что ему прошлой ночью приснилось. Сны у него были вполне приличные, неинтересные. Во время обеденных перерывов этот Скучный Боря часто присаживался в столовке к тому столику, за которым сидел я, – ведь я был для него свежим слушателем, всем остальным он давно надоел. А мне с ним скучно не было. Он нес свою скучнятину, а я слушал и размышлял, почему это он такую ерунду плетет. Сейчас, на старости лет, могу сказать, что я до сих пор не знаю, что это за штука – скука. Никогда в жизни нигде и ни с кем не было мне скучно. Бывало грустно, тоскливо, тяжело, боязно, страшно, жутко, но от скуки Бог меня уберег. Мне и со скучными не скучно.

А однажды тот Скучный Боря поведал мне нечто совсем не скучное: во вчерашнем своем сне он видел все то же самое, что и в позавчерашнем, но только все это было совсем другого цвета, какого-то совсем небывалого. Когда я рассказал об этом матери, она высказала предположение, что, быть может, каждый человек – и наяву, и во сне – видит свои цвета. То есть я, например, вижу зеленый цвет, но это совсем не тот зеленый цвет, который видит мой сосед по столу. И никто не может рассказать, объяснить другому, какие цвета он видит. На это нет слов.

Я цветные сны вижу редко. Быть может, именно потому мне запомнился один страшный цветной сон. Мне приснилось, будто иду я по Университетской набережной Васильевского острова, собираюсь свернуть на Дворцовый мост и вдруг вижу, что из гранитной ограды торчит окровавленная рука, а навстречу мне какой-то человек катит ручную тележку на двух колесах. Тележка как тележка, только вместо деревянных спиц – кости. Это было за четыре дня до начала Великой Отечественной войны, однако каким-то провиденциальным чудом сон тот считать я не могу. Дело в том, что за неделю до этого в магазине старой книги я долго листал и разглядывал какой-то художественный альбом зарубежного издания, где, наряду с прочими художниками, было уделено место и Сальвадору Дали, то есть там были репродукции его картин. Альбома этого я не купил, стоил он дороговато, но картины Дали произвели на меня сильное впечатление, прочно обосновались в памяти – вот и приснилось мне нечто в стиле этого художника. И случайно сон тот совпал с приближающейся тяжкой датой.

Много загадочней кажется мне другой сон, хотя по своему содержанию он куда мельче того, о котором я рассказал выше. На «Пролетарии» один кочегар умел отлично формовать курительные трубки. Отформовал он трубочку и мне. Я обжег ее в горне, сунув в капсель с электроизоляторами, а потом тот же добрый кочегар сделал мне к ней деревянный мундштук. Я уже привык к папиросам, курил их теперь вполне открыто, без утайки от домашних, а иногда «для понта» покуривал дома и эту трубочку. Однажды утром курил я ее на кухне возле керосинки, а когда закипел чайник, позабыл ее на кухонном столе. Вернувшись домой после утренней смены, трубки я в кухне не нашел. Ни мать, ни сестра, ни остальные обитатели нашей коммунальной квартиры не знали, куда она девалась. У всех возникло предположение, что трубку взяла малолетняя дочка тех жильцов, что недавно въехали в нашу квартиру, взяла, мол, поиграла и затеряла где-то. Наверно, так оно и было, но когда стали расспрашивать ту девочку, она сказала, что никакой трубки она не помнит. Ну, на нет и суда нет. Не так уж и нужна была мне трубка эта, невелика потеря… А месяца через три-четыре после этой пропажи увидел я свою трубку во сне, будто лежит она под тети-Вериным комодом, который стоит в прихожей. В сон я, разумеется, не поверил, мало ли что приснится. Но однажды, когда была моя очередь подметать коридор и прихожую, я все-таки решил – в шутку – проверить свой сон. Комод покоился на низеньких деревянных ножках-брусках, половую щетку под него просунуть было нельзя, поэтому под ним никогда не подметали. Но я засунул туда трость дяди Кости, стоявшую в углу прихожей, пошевелил ею под левым задним устоем комода – и вместе со слежавшейся пылью вылезла из-под комода моя трубка. Помню, что никакой радости я тогда не ощутил. Я был ошеломлен.

И все-таки, какие бы странные сны нам ни снились, – самое странное, самое загадочное в них это то, что мы видим их закрытыми глазами.

О любви не говори…

«О любви не говори, о ней все сказано» – такими словами начинается романс, когда-то очень модный. О своих давних влюбленностях я в этом своем повествовании ничего не говорю. Почему? Потому что, в меру своих литературных возможностей, все об этом уже сказал в стихах и прозе – и от себя лично, и от лица своих героев. Не хочу повторяться, ибо никакими словами нельзя воскресить того, что однажды сказано-рассказано о любви. Не хочу унижать ни тех, в кого я влюблялся