Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

стало чудиться, что оно – подсказка для меня. Может быть, жить мне не стоит? Помру – и тогда никаких тревог.

Эти свои летальные мысли я держал при себе, даже с самыми близкими друзьями не делился ими. Но однажды зашел ко мне товарищ по школе Витька Тальников, и я почему-то раскрылся перед ним. Почему – сам не знаю. Особой дружбы у нас не было, встречались мы не так уж часто, а тут я вдруг разоткровенничался, поведал ему, что подумываю о своей самодеятельной кончине. Витька сделал шутовски-испуганное лицо, выпучил глаза – и сказал, что ему страшно за меня, но есть дела и пострашней. Ведь самое ужасное на свете – это пожар в бардаке во время наводнения! Затем он заявил, что я глуп, как бабий пуп, весело обругал меня всяческими печатными и непечатными словами – и ушел, взяв у меня почитать (с возвратом под честное слово) томик Джека Лондона. И – странное дело – после этой беседы помирать мне уже не хотелось, на душе стало легче, мир стал светлее. Теперь я думаю, что, начни Витька уговаривать меня не кончать с собой, начни он логически доказывать мне ненужность этого мероприятия, вряд ли сумел бы он пробудить во мне волю к жизни. Наверное, именно потому, что он так шутовски, так несерьезно отнесся к моей исповеди, он и меня убедил в несерьезности, в нелепости моего печального замысла.

А ведь этот спаситель мой моряком стать собирался, все морское его интересовало. Он знал, что на Дальнем Востоке есть мыс Шефнера, названный так в честь моего деда Алексея Карловича; знал, что дед тот до адмиральского чина дослужился, так же как Владимир Владимирович Линдестрем, дед мой по материнской линии. И вот, зная, какая опасная у меня родословная, Витя сумел внушить мне, что жить все-таки стоит. Спасибо ему! Вечная ему память!.. Он погиб в 1942 году, и не в морском бою, а в пехоте.

Вскоре выслали из Ленинграда двух наших знакомых – за дворянство. Похоже, и к нашему семейству беда приближалась. Однажды, вернувшись с «Пролетария» с вечерней смены, я застал в своей комнатке мать и дядю Костю. Они жгли семейный архив; печка уже полна была бумажным пеплом. Печка в комнате моей была самая невзрачная в квартире – в железной рубашке, без кафельной облицовки, но она никогда не дымила, в ней была очень хорошая тяга, поэтому и выбрали ее для этого невеселого дела. Жгли грамоты с восковыми печатями, всякие документы, письма… Все эти бумаги, попади они при обыске в чужие руки, могли повредить и дальним родственникам, и знакомым. Жгли и те манускрипты, которые просто не имело смысла брать с собой в ссылку неведомо куда, ведь там они рано или поздно пропадут, пойдут кому-нибудь на обертку, а то и в сортире кто-нибудь будет ими подтираться, – так лучше сжечь их теперь, не дожидаясь всего этого.

Жгли не все подряд, а выборочно. Часть семейных документов сохранилась, в том числе рукописная книжка, куда с 1728 года вписывали браки, крестины, рождения и кончины семьи фон Линдестремов. Сохранились послужные списки, письма некоторые и довольно много фотографий. Все это и в годы блокады не погибло и теперь хранится у меня.

После этого аутодафе дни шли за днями в тревожном ожидании – вот-вот раздастся ночной звонок у двери в нашу квартиру. Потом волна высылок начала спадать. Нас не тронули. Миновала нас чаша сия.

Стали казнить, сажать и высылать по другим причинам.

Я – член литгруппы при «Смене»

Теперь, когда гляжу на себя былого-молодого из своего сегодняшнего дня, некоторые давние мои поступки и решения кажутся мне непонятными, логически необъяснимыми, а то и просто нелепыми. Воспоминания об этих поступках и решениях остались, вошли в мою жизнь, а побудительные причины забылись; быть может, они были столь ничтожны и случайны, что память их стыдливо отвела, отказалась хранить их. Ясно одно: в те годы мной все время владело стремление к перемене мест. Не мест проживания, а мест работы.

В конце 1935 года я взял расчет на «Пролетарии» и поступил на завод «Электроаппарат», стал сверловщиком. На работу приняли меня без помех, безработица уже ушла в былое, рабочих рук не хватало. Новую специальность освоил я довольно быстро, да и немудрено: работать на радиально-сверлильном станке куда проще, чем, скажем, на токарном или на строгальном. Вот только долго не мог я научиться сверла точить, и первое время их мне дежурный мастер затачивал. А тупились они быстро, да порой и ломались, в особенности когда приходилось сверлить немагнитное железо; оно очень крепкое.

Станок мой фирмы «Браун» на вид был очень мощным, монументальным, но были в цеху радиально-сверлильные станки и поменьше, получше, поновей. А про мой говорили, что он дореволюционного выпуска, пора его в металлолом сдать. Но мне он пришелся по душе: подумать только – такая он махина, а я над ним властвую! Стоял мой «Браун» в самом конце цеха, в тупичке, так что мне виден был весь огромный зал. В три (или в два, точно не помню) ряда стояли там токарные и прочие станки, и над ними вращались валы, от которых тянулись к станкам приводные ремни. От работы трансмиссий по цеху шел мелодичный шум – будто дождик идет. У многих станков работали молодые женщины и девушки в синих спецовках, в плотно повязанных платочках. На лицах их было запечатлено трудовое внимание, отрешенность от всего второстепенного ради работы. Запомнились они мне своим индустриальным благородством – иного определения мне не подыскать. Нынче тема фабрично-заводского труда считается вроде бы исчерпанной, о нем писатели теперь почти и не пишут. Но я уверен, что тема эта еще оживет, ее воскресит ход времени; появятся молодые талантливые поэты и прозаики, которые новыми словами воспоют труд рабочих и заново внушат читателям романтическое отношение к будничной, обыденной, нелегкой работе на производстве. Ведь подлинное уважение к людям зиждется на уважении к их труду.

В том же 1935 году я стал членом литературной группы при газете «Смена» – и благодаря этому 1935 год стал поворотным годом в моей жизни и судьбе. Там, в этой литгруппе, вступил я на тот путь, по которому – уже старческой неторопливой походкой – шагаю и поныне.

Вел ту поэтическую группу Илья Яковлевич Бражнин. Он был прозаиком, но очень тонко чувствовал стихи и, обладая великолепной памятью, очень хорошо знал русскую поэзию всех времен и направлений. Он был справедлив,