Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

у него не было ни любимчиков, ни обиженных. В то же время в справедливости его не было педантичной сухости; он знал, что он должен сказать каждому из нас, каждого понимал. Увы, многих его учеников уже нет в живых. А те, что живы, с благодарностью о нем вспоминают. Он умер в 1982 году. Незадолго до этого вышла в свет его книга «Сумка волшебника»; в одной из глав этой книги Илья Яковлевич дружески повествует о своих литгрупповцах – сменовцах А. Чивилихине, Б. Шмидте, А. Клещенко, С. Виндермане, С. Ботвиннике, И. Михайлове, обо мне.

* * *

Изредка на встречу с нами, литгрупповцами, Илья Яковлевич приглашал известных ленинградских поэтов. Одна такая встреча мне очень запомнилась.

…Ленинградская осень 1935 года. Мне двадцать лет. Я уже несколько месяцев состою в литгруппе при «Смене», я уже подружился с некоторыми литгрупповцами, уже проникся уважением к нашему руководителю – Илье Яковлевичу Бражнину. Он строг, но никого не обижает. Правда, сами-то мы при обсуждении стихов вдосталь обижаем друг друга. Но именно друг друга, а не враг врага. Это дружеские обиды, это учебные обиды, это драгоценные обиды, – они помогают нам. Меня уже обсуждали месяца четыре тому назад, но я опять накопил уйму новых стихов, и на следующий вторник назначено второе обсуждение. Но за три дня до этого вторника звонит мне мой друг Анатолий Чивилихин. Он только что узнал, что мое выступление переносится. «Но поэзия от этого не прогадает, – с дружеским ехидством уточняет он свое сообщение. – Вместо твоих завываний мы услышим стихи как таковые. И читать их будет поэт как таковой. И поэт этот – сам Борис Корнилов».

«Вот это здорово! Сам Борис Корнилов!» – думаю я. Мне нисколько не обидно уступить «свой» вторник такому поэту. Имя его – на устах у всех литгрупповцев, о стихах его спорят, им подражают – одни вольно, другие невольно, ибо в творчестве его есть некая подчиняющая себе сила. В стихах его ощущается то явная, то затаенная печаль – в те годы такие стихи писать было нелегко, на это смелость нужна. Есть в его поэзии и предчувствие грядущей войны. Никто не знает, когда она начнется, но все смутно ощущают ее неизбежность. Теперь мне кажется, что и предчувствие ранней гибели, на которую обрекло его кровожадное, неправедное время, есть в его стихах…

Наступает этот самый вторник. Я спешу в Торговый переулок, в редакцию «Смены». Здесь и сменовцы в полном сборе, и ребята из других литгрупп, прослышавшие о нашем госте…

В нешироком редакционном коридоре, окруженный литгрупповцами, стоял человек среднего роста, скорее полный, нежели худощавый, с внимательным, но не строгим выражением лица. На нем была не то куртка, не то гимнастерка добротного сукна – одним словом, какая-то полувоенная одежда; так любили в те годы одеваться хозяйственники, деловые люди. Позже я видал Корнилова раза два издали уже в обычном, вполне штатском костюме. Но зрительно он впечатался в мою память именно таким, каким я его увидел впервые. И должен сознаться, что-то нарочитое почудилось мне в этой полувоенно-хозяйственной форме. Да и весь его облик показался мне «непоэтическим», не соответствующим его стихам. Несколько позже, когда я впервые увидел Николая Заболоцкого, я тоже был удивлен его «прозаическим» внешним обликом. А потом я где-то вычитал такую мысль: если актер в жизни слишком уж похож на актера, то на сцене он – плохой актер. Может, это и к поэтам применимо? Самые вдохновенно-поэтические выражения лиц обычно у графоманов.

Все поверхностное, второстепенное сразу же ушло, отхлынуло в тень, когда Корнилов приступил к чтению. Начал он с поэмы «Моя Африка», прочел ее всю, затем читал стихи по нашим заявкам, в том числе и мое любимое стихотворение «Под елью изнуренной и громоздкой…». Голос у него был густой, даже чуть глуховатый; слова он произносил, слегка растягивая в них гласные и еле заметно окая. В чтении его не было никакого псевдоартистизма, никакого дешевого пафоса, никакой наигранности – скорее даже некоторая монотонность ощущалась. Но быть может, именно сквозь эту монотонность полнее просвечивала глубинная суть его стихов, их «лирический напор» (очень модное в те годы выражение).

Потом он отвечал на наши вопросы, но на какие – я запамятовал. Помню только, что разговаривал с нами и даже спорил он вполне уважительно, нисколько не чинясь, а ведь мы по сравнению с ним, с его поэтическим опытом и известностью, были тогда, можно сказать, приготовишками. За это человеческое отношение к нам, литгрупповцам, я сразу же простил ему его «хозяйственное» одеяние.

…Есть у Бориса Корнилова стихотворение «Без тоски, без грусти, без оглядки…». Оно – о смерти, о неизбежности ее для каждого человека. Печально-тревожное стихотворение. Но вот его предпоследняя строфа:

Впрочем, скучно говорить о смерти,

Попрошу вас не склонять главу,

Вы стихотворению не верьте, —

Я еще, товарищи, живу.

Он прожил немногим более тридцати лет, не совершив в искусстве всего того, что мог бы совершить. Но и тем, что он успел сделать, он навсегда вошел в русло русской поэзии – и не безымянной капелькой.

После ареста и гибели Бориса Корнилова стихи его не переиздавались в течение двух десятилетий. Лишь в 1957 году вышел наконец том с его поэмами и стихотворениями и с подробным грустно-вдумчивым предисловием Ольги Берггольц. Я бережно храню эту книгу; она дорога мне и стихами ее автора, и тем, что сама Ольга Федоровна вручила ее мне с доброй дарственной надписью.

* * *

Об одном из тогдашних сменовцев хочу сказать особо. В «Смене» я познакомился и подружился с Анатолием Чивилихиным. Я благодарен за это «Смене» и Судьбе. Он давно умер, но он жив не только в моей памяти, но и в поэзии. Его стихотворение «Отход прикрывает четвертая рота…» украшает собой многие поэтические антологии. Стихам его свойственна некая классическая строгость, даже некоторая вроде бы умозрительная рассудочность, но сквозь это просвечивает такая искренность, такое своеобразное восприятие жизни, что читаю их – и завидую дружески: вот бы и мне так писать научиться! Но черта с два научишься! Для этого надо быть таким человеком, каким был он. А был он человеком очень строгим к себе и очень справедливым к другим, порой во вред себе. Судьба у него была сложная. После войны он одно время даже Ленинградское отделение Союза писателей возглавлял. Память о днях его правления осталась добрая, но очень недолго пробыл он на этом скользком поприще; душевная прямота, совестливость Анатолия не вязались с такой