Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

изделий, но на работу все являлись абсолютно трезвыми. А я как-то раз, вместе со своим старым другом Лёвой Мюллером, выпил вина и поспешил на завод; мне надо было поспеть к ночной смене. Я был трезв, пили мы в тот вечер очень дешевое и очень слабенькое винцо по названию «Барзак» (говоря о нем, мы, разумеется, букву «з» заменяли буквой «д»). Но спиртным от меня все-таки попахивало. Кочегар Мохов, которого я сменил, сказал: «А ведь ты – выпивши!» При этом он посмотрел на меня с таким изумлением, будто я – это не я, а какой-то не то орангутанг, не то выходец с того света. Мне стало очень стыдно. Уж лучше бы обругал меня последними словами…

А Мохов этот, человек пожилой, немало пьяных повидал на своем веку. Однажды он рассказал, что до того, как стать кочегаром, он в дореволюционное время работал кухонным мужиком в каком-то загородным ресторане. То был ресторан роскошный, для самых богатых. В большущем зале со стеклянным потолком в больших кадках стояли деревья, а среди этой растительности были разбросаны отдельные кабинетики, в виде шалашей, но очень прочные, надежные. В каждом стоял стол и диван, а дверь запиралась изнутри. Гость проходил туда обязательно с женщиной. Некоторые из мужчин втихаря договаривались с официантом насчет настойки из шнапских мушек. Стоит незаметно подлить даме или девице в бокал с вином немножечко этого волшебного зелья – и она сама захочет того, чего хочет от нее партнер, сама кинется в объятья.

* * *

При заводе издавалась газета-многотиражка. Я туда снес свое стихотворение. Речь в нем шла о горновом цехе, о труде кочегаров, – и редактор Токсубаев (к стыду своему, имени и отчества не помню) одобрил его. Через неделю оно было опубликовано. Когда я увидел номер газеты с этим моим опусом, меня охватило ощущение необычности, странности того, что произошло. Только подумать: вот – я, вот – газета, но ведь эта газета – не просто газета. В ней – я! Меня напечатали!

Получив в редакции два экземпляра многотиражки, я пошел в цех, где принял вечернюю смену от пожилого кочегара Шерепина. Он стал моим первым читателем и критиком. Прочел он мое творение внимательно, неторопливо и сказал: «Все вроде бы правильно. Но кричать-то зачем? Ты ненормальный, что ли?»

Дело в том, что в стихотворении среди прочих четверостиший было и такое:

В топках нагреты все кирпичи,

От горна жарою пышет,

Форсунки гудят. Кричи – не кричи, —

Тебя никто не услышит!

Только что эти строчки о крике казались мне ценным творческим достижением. А теперь, после дружественного, но ехидного замечания Шерепина, я представил себе, что хожу во время дежурства вокруг горна и зачем-то ору во всю глотку. Боже, как глупо!..

Мать отнеслась к первой моей публикации милостиво. Она тоже заметила некоторые погрешности стиля, но главное для нее было то, что меня напечатали. Она верила, что это – только начало.

* * *

Мне нравилось работать в ночную смену. Что-то таинственное чудилось мне в этой работе. За окнами темно, а здесь – свет, ровный гул форсунок. Кажется, весь цех, весь кирпичный корпус плавно движется куда-то, плывет в неведомое. И весь мир – неразгаданное чудо, которое можно разгадать только стихами. Но этих стихов еще нет. В голову приходят отдельные строчки, их надо удержать в памяти; записывать их здесь не годится, ведь я на работе.

А время идет. Теперь не так уж далеко до конца смены. Я вижу, что кочегар, дежурящий у соседнего горна, жует что-то. Во мне тоже пробуждается утренний аппетит. Я беру из своего шкафчика пакетик с бутербродами, их приготовила для меня мать. Руки я вытер, но все равно пальцы мои пропитаны запахом мазута, поэтому я осторожно держу каждый кусок хлеба за уголок, а потом этот малюсенький кусочек-уголочек бросаю – на радость крысам. Эта привычка так прилипнет ко мне, что после того, как я возьму расчет с завода, она многие годы будет сопровождать меня, и только война и блокада разлучат меня с ней. Но не навсегда. Лет через десять после войны она вернется ко мне. Никак мне от нее не отделаться… А пора бы! Хлеб-то дорожает…

После того как я перекусил, в голове моей опять, тесня одна другую, возникают неожиданные строчки. Они порождены этой ночью, этой работой, и в то же время они – совсем о другом. О чем – я и сам еще толком не знаю. Вернувшись домой, спать ложусь не сразу. У меня теперь своя девятиметровая комнатка. В ней и мебель есть: кровать, этажерка, стул, трехногое старенькое кресло и – самое главное – ломберный стол, который служит мне письменным. И хотя я изрядно устал за недавнюю трудовую ночь, но тянет, тянет меня к этому столу. Мной овладевает странное предсонное состояние. Чувство физической усталости не только не угнетает ума, но даже освобождает его от каких-то тайных оков. Сон во мне братается с явью. Я сажусь за стол и пишу стихи.

В одно такое стихотворное утро я до того за этим письменно-ломберным столом доработался, что у меня голова закружилась, я на мгновение сознание потерял и чуть со стула на пол не грохнулся.

…Комната моя темновата, в ней и ясным днем – сумерки, ибо окно выходит во двор, а он не широк, и флигель заслоняет свет. Но я не люблю яркого света, и комнатенка кажется мне очень уютной. Плохо только то, что стены ее хорошо пропускают все звуки, а в соседней комнате обитает со своей женой Андрей Степанович, слепой баянист. Когда-то он выступал во всяких клубах, а теперь, на старости лет, дает на дому музыкальные уроки молодым людям, будущим баянистам-гармонистам. По выходным дням сквозь стену мне очень даже слышно, как не то он, не то какой-нибудь его ученик вовсю наяривает на баяне да еще при этом в такт ногами по полу отбивает. Но злиться на Андрея Степановича я не могу: человек он добрый, порядочный, под стать своей жене. Да и все остальные жильцы нашей коммунальной квартиры – люди очень даже неплохие. Ни склок, ни ссор, ни доносов… А вот после войны довелось нам с женой пожить в другой коммуналке. Вот там-то я узнал почем фунт лиха. Вот там-то я лишний раз убедился в бытовой правдивости рассказов Зощенко!

Добрые гости

Иногда мой стол