Читать книгу - "Бандитская любовь - Мелания Соболева"

ни домов. Только дорога, как чужая вена, по которой нас везут к новому приговору. Я чувствовала, как в багажнике гремят наши коробки. Все, что у нас было. Две, мать его, коробки. Детская одежда, старая фотография, кастрюля, Лешина машинка, документы. Вот и вся наша жизнь. Я слышала, как они ударяются друг о друга на поворотах, как будто напоминая — ты здесь не навсегда, Катя, ты временная, как и все вокруг.

Я чувствовала его взгляд задолго до того, как осмелилась поднять глаза. Он жег, он тянул, он бил сквозь воздух. Леша. За рулем. Не говорил ни слова, руки на руле крепкие, загорелые, пальцы с наколками подрагивают в поворотах, челюсть сжата. Я подняла взгляд — и, конечно, зеркало. Его глаза. Карие, как земля после дождя, темные, тяжелые, как старые грехи. Он смотрел прямо на меня. В зеркало. Ни слова, ни жеста, просто этот взгляд. Прожигающий, изучающий, обвиняющий. Я не выдержала. Отвела глаза. Опустила голову. Вдохнула Лешин запах — теплый, детский, родной. Стиснула его покрепче, как будто могла через него спрятаться от этого взгляда, от этих воспоминаний, от этой жизни, которую сама похоронила.

Мы ни разу не заговорили с самого выхода из квартиры. Ни одного слова. Ни простого "поехали", ни "все взяли?", ни даже прощания с той старой жизнью, которую оставили за спиной. Молчание тянулось, как пенька вокруг шеи, как ледяная стена между двумя чужими людьми, у которых однажды было все. Это молчание — оно не освобождало, оно душило. Но одновременно оно спасало. Потому что если бы я открыла рот — все бы вырвалось. Все мои страхи, вся ненависть, вся вина, которую я тащу на себе, как крест, как петлю. А пока я молчу — я держусь. Пока он молчит — он не ломает меня окончательно. И в этой гнилой, перекошенной тишине мы ехали к новой точке. К его дому.

Машина затормозила плавно, почти беззвучно, как будто сама устала от этого молчания. За окном высился новострой — гладкий, новый, чужой, из тех, где запах краски еще не выветрился, а соседей никто не знает по имени. Высокий, как каменная гильотина над моей головой. Я смотрела на него, будто на приговор. Мы приехали. Конец одной жизни. Начало другой. Не по моей воле.

Леша вышел первым. Я даже не шелохнулась — только крепче прижала к себе ребенка, спящего, доверчивого, ничего не подозревающего. Он подошел к моей стороне, открыл дверцу и, не произнеся ни слова, опустил на меня взгляд. Холодный, жесткий, сдержанный. Карие глаза, как земля промерзлая, с налетом льда, в которых не осталось того самого мальчишки, что однажды называл меня своей жизнью.

— Я отнесу его, — сказал он, глухо, будто с нажимом.

Я сжала челюсти так сильно, что в висках защелкало, как капкан.

— Я сама, — выдохнула, тихо, но твердо, не отводя глаз.

Он ответил взглядом. Долгим, цепким, прожигающим. Губы сжались в тонкую линию, скулы заиграли, как перед ударом. И все же он не спорил. Просто процедил, сдержанно, злобно, как будто я лично его предала только что:

— Не геройствуй.

И прежде чем я успела вымолвить хоть звук, он аккуратно, почти нежно, как будто в руках у него было не дитя, а хрустальная статуэтка, поднял Лешу с моего колена, прижал к себе, одной рукой придерживая голову, будто делал это всю жизнь. Я смотрела на них, и что-то внутри меня скрутило. Так сильно, что на секунду вырвало дыхание. Он смотрел на него не как на чужого мальчика. Он смотрел на него, как на часть себя. Как на смысл. И это пугало меня больше всего.

Я вышла следом. Тихо. Не зная, как идти, куда ставить ноги, как вообще дышать. Мои ноги словно налились свинцом, каждая ступенька от машины до подъезда давалась через силу. Мы вошли в подъезд. Просторный холл, чистый, пахнущий пластиком и новым линолеумом. В лифте не было ни звука. Только тишина, напряженная, как перед бурей. Он стоял, прижимая Лешу к себе, я — чуть поодаль, вжата в угол кабины, избегая взгляда, но все равно чувствуя, как он смотрит. Даже не на меня — сквозь меня. Как будто пытается достать все то, что я спрятала так глубоко, что сама уже не нахожу. В зеркале отражались трое: мужчина, женщина и ребенок. Семья? Нет. Проклятие.

Когда лифт распахнул двери, я даже не помню, как мы вошли. Просторная квартира, светлая, с огромными окнами в пол и видом на серое небо, будто ты живешь не в доме, а в башне на грани реальности. Белые стены, пол темный, все чисто, дорого, пусто. Как в музее, где нельзя дышать. Ни запаха еды, ни следов прошлой жизни. Квартира, в которой не живут, а отбывают.

Он пошел вперед, молча, шаги глухо отдавались в тишине. Я смотрела, как его спина исчезает за поворотом коридора, как он несет Лешу в какую-то комнату, не спрашивая меня, не оборачиваясь, будто у него есть на это право. И не знаю, чего в груди было больше — боли, страха или бешеной, тошнотворной ревности. Не к тому, что он у меня отнимает сына. А к тому, что он делает это так, как будто все время знал, как нужно.

Я не знала куда себя деть, никуда не вписывалась, ни в этот коридор, ни в эту тишину, в которой звенела каждая мысль, каждый вдох, врезаясь мне в грудь, как удар локтем в солнечное сплетение. Я чувствовала себя как подросток, которого притащили на посиделки к каким-то чужим родителям — стою, туплю, руки не знаю куда деть, ноги ватные, а внутри сплошной ком жжения. Тонкий белый свитер душил, казалось, он затянут петлей на горле. Пальто — тяжелое, как бронежилет, — давило на плечи, как укор. Я сдернула его с себя и, почти на цыпочках, осторожно открыла шкаф, повесила аккуратно, чтобы не шумело, чтобы не тревожить эту странную, давящую обстановку, будто воздух здесь пропитан порохом и чужой властью. Разулась, поставила сапоги ровно и пошла в коридор, туда, где исчез мой сын и… и его отец. Но не успела сделать и пары шагов, как налетела грудью на стену — нет, на него. Он стоял за углом, как будто ждал, как будто знал, что я пойду, как будто это его игра. Я ахнула и инстинктивно отшатнулась, но было поздно — уже врезалась в эту каменную грудь, пахнущую сигаретами и кожей.

— Прямо по коридору, центральная