Читать книгу - "Бандитская любовь - Мелания Соболева"

то, как у меня внутри все дергается от бессилия. Я подписала документы, оставила номер и вышла, будто сбросила с плеч рюкзак из кирпича.

Но стоило закрыть дверь его квартиры, как все вернулось.

На тумбочке у входа лежали ключи. Дубликат. Он заранее оставил. Будто знал, что мне будет нужно — или просто все предусмотрел. Я взяла их, повертела в пальцах, и внутри снова подступила злость. Домохозяйка. Очаг. Он будто плюнул в меня, вытирая ноги о мою гордость, о все, что я тянула эти годы, когда не было ни копейки, когда приходилось продавать обручальное кольцо и лгать Леше, что папа уехал в командировку. Я не прощу этого. Не за тон, не за подколы, не за «зарплату за тряпку и кастрюлю». Он думает, что может так просто вломиться в мою жизнь и диктовать условия. Думает, что мне деваться некуда. А может, и правда некуда.

Я бросила пальто на стул, сбросила сапоги, и пошла на кухню. Молча, на автопилоте, как будто каждое движение — это не я, а кто-то вместо меня. На плите стояла черная кастрюля, пахло кофе. Я села за стол, и на секунду просто уставилась в точку.

Где он работает? Что он делает?

Уже собралась налить себе чай, когда взгляд сам упал на столешницу. Аккуратно посередине, как будто специально выровнял по линейке, лежал лист бумаги. Белый, чистый, будто плевок в лицо. И я знала — он не мог просто уйти молча, не оставив чего-то за собой. Я подошла, глянула бегло, но этого было достаточно, чтобы кровь пошла в виски. «Что приготовить — котлеты с пюре. Где убрать — сегодня убраться в двух комнатах. Уверен, ты успеешь». Как будто это приказ, а не просьба. Как будто я действительно домработница, тварь из клининга по вызову, которую можно дрессировать через бумажки. Я сжала лист в кулаке, скомкала его до хруста, и сжала челюсти так, что аж затылок свело.

Котлеты с пюре захотел. Комнаты ему, видите ли, убери. Он что, реально думает, что я в его цирке на побегушках? Да я лучше сапогами пол отполирую, чем по его бумажкам буду жить. Я вошла в комнату — нашу комнату — и, как автомат, сняла с себя все лишнее. Белая футболка, та самая, старая, мягкая, в которой спала, — села точно по фигуре. Шорты черные, домашние, чуть задраны, волосы в пучок. Если я уж и буду здесь, то по своим правилам. Я пошла на кухню и приготовила. Да, я приготовила — не его сраное пюре, не эти котлеты, как в столовке у зоны, — я сварила гречку, с тушенкой, с лавровым листом, с перцем, на жирке, как в голодные времена. Пусть подавится, если захочет. А если нет — тем лучше. Я не для него это делала. Для себя. Для сына. Потому что я не просила быть сюда принесенной. Я не просила, чтоб меня спасали и ставили в угол.

Про комнаты он там писал? Две комнаты, убрать. Хорошо. Я убрала — на кухне, потому что я здесь готовила, потому что я уважаю чистоту. В нашей спальне — потому что там спит мой сын, потому что там моя тишина и мое спокойствие. В его комнату не сунусь. Пусть тонет в своей пыли и одиночестве, пусть у него хоть тараканы маршами ходят по тумбочкам. Я не из тех, кто будет подтирать за мужиком, который думает, что добром его забота называется.

Он думает, я прогнусь? Он думает, я стану той Катькой, что бегала за ним по дворам, верила в его «все будет», прощала каждую тупую ошибку, надеялась, что хоть кто-то в этом дерьмовом мире скажет — держись, я рядом? Пусть думает. Пусть играет в начальника, я посмотрю, как долго продлится его спектакль. Но если он хочет меня сломать — пусть сначала попробует уговорить стены. Я уже падала, но этот раз — не для него.

Я только подняла чашку ко рту, как дверь хлопнула — резким, уверенным звуком, как выстрел. Сердце дернулось, пальцы чуть не выронили фарфор. Быстро. Он так рано вернулся с работы? Я сжалась в ожидании — и не потому что боялась. Просто… просто каждый раз, когда Леша входил, воздух в квартире сжимался, уплотнялся до состояния бетона, и дышать становилось тяжело. Я подняла взгляд и тут же наткнулась на его: холодный, прищуренный, из тех, которые ничего не прощают. Он скинул пальто, как солдат шинель, небрежным движением — и уголок губ дернулся в кривой, почти издевательской ухмылке.

— Если мне не изменяет память, в записке было написано «пюре с котлетами», а не гречка с тушенкой. — Он еще даже не зашел на кухню, а уже нес приговор. Я сделала глоток чая и, не меняя выражения лица, бросила:

— Мне показалось, там было слово «гречка».

Он сделал пару шагов, заглянул в кастрюлю и усмехнулся. Профессионал, черт бы его побрал. Нос, как у ищейки. Видимо, в КПЗ оттачивают не только силу удара, но и обоняние.

— Дай угадаю, ты убралась на кухне и в комнате, где спишь с сыном?

Я вскинула на него глаза. Улыбка на его лице была слишком самодовольной, слишком спокойной. Он знал. Знал, что я не стану на четвереньках ползать по всей квартире по его прихоти. Просто проверял, как далеко я готова зайти.

— В записке не было уточнения, какие комнаты. — Я тоже улыбнулась. Ядовито. — Так что формально — все по инструкции.

Он сел за стол. Белая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, закатанные рукава — образец ледяной, циничной уверенности. Смотрел на меня, как на подчиненную, как на шахматную пешку, которая вдруг попыталась пойти по диагонали.

— Работа выполнена процентов на семьдесят. Слабовато, Катя. — Голос у него был почти ленивый, но за этим спокойствием ощущалась власть.

Я наклонилась вперед, уперлась ладонями в стол и прожгла его взглядом.

— Гречка, уборка — все сделано. А если ты хочешь, чтобы тебе сервировали строго по меню, заведи себе кухарку с дипломом. Я — не из них.

Он лишь хмыкнул. Спокойно, мерзко и — как всегда — сверху.

— Так у меня же есть ты, Катя.

Я едва не разбила чашку об стол. Сдержалась. Но голос мой стал хриплым от злости:

— Я тебе не прислуга.

— Нет. Ты — человек, который получил крышу над головой и деньги за работу. — Он встал, выпрямился, подошел ближе, и я почувствовала, как пахнет его кожа после улицы, после сигарет, после чужого