Читать книгу - "Бандитская любовь - Мелания Соболева"

мира, из которого он вернулся — и принес с собой холод.

— Пока что ты живешь у меня, Кать. Пока что ты — часть моей системы. А в ней все работает четко. Гречка — не по плану.

Он заварил себе чай, налил в кружку. Сел за стол как король на трон. Он смотрел, и его глаза сверлили, будто выискивали в черепе трещину, слабое место, точку давления. Смотрел так пристально, что в комнате стало душно, как будто змея шипела под столом, и воздух стал вязкий, с привкусом беды. Я не выдержала, отставила свою чашку и уже шагнула прочь, чтобы уйти, выскользнуть, как пар, как мысль, как слабость, но он остановил меня, голосом, будто рывком за волосы:

— Постой. Есть один вопрос, который не дает мне покоя.

Я развернулась, бровь взлетела вверх, губы растянулись в беззвучное “серьезно?” Один? У него, блядь, один вопрос? У меня в голове миллион, они скачут, как черти на панихиде, и все без ответа, а он сидит и не может спать из-за одного единственного. Я скрестила руки на груди, скользнула взглядом по нему, прикусила язык, чтобы не сорваться. Он отставил чашку, приподнял подбородок, напряг челюсть — собирался с духом или просто театральничал, не знаю. И тогда, спокойно, без пафоса, как будто спрашивал, сколько сахара я кладу в чай, он произнес:

— Какая у Леши фамилия?

Губы дернулись, так хотелось усмехнуться в лицо. Вот и понеслось. Вот теперь посмотрим, кто кого нагнет. Я подошла ближе, наклонилась, уперлась ладонями в спинку стула.

— У него моя… девичья фамилия, — выдала я с наигранной неуверенностью, специально, чтобы в душу капнуло, чтобы кровь в жилах зашевелилась, чтобы воображение дорисовало остальное.

Он медленно кивнул, губы чуть дернулись.

— Алексей Румянцев?

Я уже открыла рот, как он продолжил, жестко, уверенно, будто приговор озвучил.

— Будет Громов.

Щелк. Внутри меня все обвалилось. Мне показалось, что у меня глаз дернулся. Нет, не показалось. Я чувствовала, как тик пробежал по щеке, как сердце в пятки ушло, как под ногами трещит.

— Не будет, — процедила я сквозь зубы, почти не шевеля губами, потому что мне казалось, если я сейчас вдохну — взорвусь. — Меня вывернет наизнанку, если рядом будут находиться два Леши Громовых.

Он хмыкнул. Улыбнулся даже. Скотина.

— Что ж ты тогда его назвала так? — театрально покачал головой, будто в классе пятерку не поставили.

Я сквозь эту натянутую маску выдавила ухмылку, холодную, как у хирурга на вскрытии.

— Будет Лешей Лебедевым. Прям завтра пойду и сменю ему фамилию.

Ах, его лицо. Его лицо в эту секунду — это был шедевр. Расширенные зрачки, подбородок чуть дернулся, уголки губ опустились, дыхание сбилось. Уж я-то знала — он бешен.

— Ох, как не советую тебе даже думать о попытке это сделать, — хрипло, будто через песок прошептал он, смотря прямо в меня, как в расщепленный кусок собственной души.

Вот так? Запрещает? Команды раздает? Ты кто, блядь, такой?

— Да? И что же ты мне сделаешь? — выдохнула я, глядя в упор.

Глава 16

Катя

Он напрягся, как перед дракой.

— Не выводи меня, Катя.

От этих слов мурашки полезли по позвоночнику.

— А то что? — добивала я его, будто ножом ковыряя.

Он медленно выпрямился.

— Поменяю и твою фамилию на Громову. И поверь, со своими связями и документами я это легко сделаю.

Тут меня прорвало. Стану Громовой? Его? Никогда. Не сдохну — задушу. Я в ярости повернулась, пошла к холодильнику, потому что знала: сейчас, сейчас будет точка. На холодильнике лежала папка, документы, его бумажки, все, что он так хранил. Я вытащила, нашла то, что нужно. Пока он сидел и следил, я достала его чтобы он видел, и — разорвала. Медленно. На его глазах. Один раз, второй, третий. В клочья.

— На! Вот твои документы! — процедила я, от злобы аж голос с хрипотцой.

Он дернулся, чуть не подскочил. Переносицу сжал двумя пальцами, будто хотел выжать из себя всю злость.

— И нахера ты, блядь, порвала мое свидетельство о рождении?! — спросил он мрачно, хрипло, как будто сейчас… убьет.

Я дышала тяжело, как после бега, как после побега, как после того, как вырываешься из петли и снова становишься человеком, а не чьей-то вещью.

— Отлично, значит тебя больше не существует БЕЗ СВИДЕТЕЛЬСТВА О РОЖДЕНИИ! — прокричала я, бросая на него клочья бумаги, словно осколки собственной злобы, как будто каждая неровная полоска — это я, разодранная, униженная, вывернутая наизнанку. Он смотрел, как летят эти куски, и будто что-то щелкнуло внутри него, хрустнуло, как кость под каблуком. Глупо? Да, возможно. Но мне нужно было не умно, мне нужно было — чтобы он сгорел, чтобы в его венах зашипела та ярость, которую он прятал за маской ухмылки, за этим своим ледяным спокойствием. Отлично, Леш, раз уж ненавидеть — то до дрожи, до хриплого крика, до срыва, чтоб стены вспотели. Пусть злится. Лучше уж огонь, чем эта его мерзкая тишина, в которой я умираю. Он провел ладонью по лицу, резко, почти со стоном, будто хотел стереть с себя меня.

— Идиотка… мать твою… — выдохнул он сипло, губами, полными презрения.

— Пошел ты, — отрезала я, и в груди у меня будто кто-то сорвал предохранитель.

— Я ж тебя в психушке закрою, чокнутая.

— Себя закрой, козел, — выкрикнула я в ответ, голос сорвался, стал режущим, как стекло, — Видимо мало сидел!

Ой…

— Сука, — выдохнул он и вдруг сорвался с места, как зверь, и я едва успела отшатнуться, как он уже был рядом. Я вскрикнула — не от страха, от шока, от того, как резко он оказался вплотную, и как будто в этой близости что-то взорвалось между нами. Он схватил меня, я закричала, вцепившись в его рубашку, а он уже поднял меня, перебросив через плечо, как вещь, как пакет с нервами, как трофей, и пошел — быстро, тяжело, не оборачиваясь, не разговаривая. Его рука врезалась в мои бедра, крепко, уверенно, удерживая меня вверх ногами, и от его ярости воздух вокруг стал плотным, как пар в котле.

— Не трогай меня! — кричала я, барахтаясь, — Отпусти, придурок! Ты с ума сошел?!

Он прошел по коридору и скинул меня на что-то мягкое — я с глухим стуком рухнула задницей вниз, тяжело дыша, ошарашенная, с колотящимся сердцем. Я подняла глаза — кровать. Кровать. Черт. Я не успела даже выдохнуть, как он навалился сверху, перевернул меня на живот, как куклу, без сопротивления, так резко, что воздух вышибло