Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

останавливались главным образом в Джеймстауне и его окрестностях. Лонгвуд же более 300 дней в году лежит в облаках{3059}. Влажность здесь в среднем составляет 78 %, но нередко достигает и 100 %. Поэтому всё было слегка, но постоянно влажным – даже обои. Деревья, согнутые ветром, покрыты лишайником. Чтобы игральные карты не слипались, Наполеону приходилось сушить их на плите. Обитатели Лонгвуда страдали от термитов, крыс, гнуса, комаров и тараканов, причем гнус, комары и тараканы донимают посетителей и теперь, несмотря на все усилия французского почетного консула Мишеля Данкуан-Мартино сохранить усадьбу. Из-за холода и влажности с сентября по февраль Наполеон и члены его свиты часто болели бронхитом, ринитом и ангиной. Но это было единственное, кроме губернаторской резиденции (менее чем в 5 километрах), место, в достаточной мере изолированное и просторное для того, чтобы вместить бывшего императора и его свиту, а местоположение Лонгвуда – на возвышенности – облегчало караульную службу солдатам из расположенных вблизи Дедвудских казарм. Станция флажкового телеграфа в Лонгвуде оповещала губернатора о положении Наполеона (предусматривалось шесть вариантов, от «С генералом Бонапартом все в порядке» до «Генерал Бонапарт исчез»){3060}.

Семь недель, которые ушли на расширение и ремонт Лонгвуда, Наполеон жил ближе к Джеймстауну, в прелестном домике «Брайерс», вместе с семьей Уильяма Балкомба, суперинтенданта Ост-Индской компании. Здесь в распоряжении Наполеона имелись одна комната и беседка в саду{3061}. Это время оказалось для него счастливейшим на острове – не в последнюю очередь потому, что он завел невероятную, прекрасную и невинную дружбу с Бетси Балкомб, второй из четверых выживших детей в семье. Бетси, бойкая 14-летняя девочка, сносно, хотя и неправильно, говорила по-французски. Наполеон был с ней мягок и снисходителен.

Бетси росла, представляя Наполеона, по ее словам, «людоедом или великаном, с одним-единственным огромным горящим глазом во лбу и длинными, торчащими изо рта клыками, которыми он разрывал и пожирал маленьких девочек», но очень скоро стала им восхищаться{3062}. «Его улыбку и выражение глаз невозможно передать на холсте, и они составляли главное очарование Наполеона, – позднее писала Бетси. – У него были темно-каштановые волосы, тонкие и шелковистые, как у ребенка, – пожалуй, даже слишком для мужчины, и из-за своей мягкости они выглядели тонкими»{3063}.

Они подружились, когда Наполеон попросил Бетси перечислить европейские столицы. Когда дошли до столицы России, она сказала: «Сейчас Петербург, прежде – Москва». – «Он неожиданно повернулся и, устремив пронизывающий взгляд мне в лицо, строго спросил: “А кто ее сжег?”» Бетси потеряла дар речи, и он рассмеялся: «Oui, oui. Ты прекрасно знаешь, что это я ее сжег!» Но девочка поправила: «Я думаю, ваше величество, что ее сожгли русские, чтобы прогнать французов»{3064}. Наполеон рассмеялся. Так родилась дружба с «мадемуазель Бетси», «обезьянкой» (lettle monkee), «bambina» и «маленькой растяпой». Они вместе пели песни и порой маршировали по комнате, фальшиво напевая «Vive Henri Quatre». «Я не встречала никого, кто столь же беззаботно, как Наполеон, отдавался бы ребяческим проказам, – вспоминала Бетси. – Казалось, он поддерживал всякое увеселение и всякую забаву с детским восторгом, и, хотя нередко я сурово испытывала его терпение, я никогда не видела, чтобы он вышел из себя или указал на свой возраст и положение»{3065}.

Проводя время с Балкомбами, Наполеон играл в шахматы, бильярд, вист (с Бетси – на цукаты из слив), в жмурки и «свои соседи», стрелял в цель из пистолета и обменивался островными сплетнями. Он проводил много времени в ванне, рассматривал облака, плывущие к Лонгвуду, после заката «слушал несчетных сверчков» и сломя голову мчался в своей ирландской карете по немногочисленным горным дорогам. Освободившись от обязанностей, Наполеон позволил себе легкомыслие – почти второе детство. Когда Александр, брат Бетси, назвал его Бонни, прозвищем, которое дали англичане, Наполеон не понял намека, особенно после дословного перевода Лас-Каза, и указал на совершенно уже очевидное: «Я вовсе не костлявый [bony]!»{3066}

Наполеон заявил Бетси, что Мария-Луиза – «очаровательное создание и очень хорошая жена» и – с меньшей уверенностью – что «она последовала бы за ним на остров Святой Елены, если бы ей позволили». Он обсуждал красоту Полины, мадемуазель Жорж и Альбины де Монтолон – по словам Бетси, «известной своим высоким ростом и стройной фигурой». Альбина по пути на остров Святой Елены забеременела, и, хотя родившуюся девочку назвали Наполеоной-Марией-Еленой-Шарлоттой, она не признавала Наполеона отцом ребенка. Позднее, однако, Альбина действительно стала любовницей – последней – Наполеона{3067}. Мадам Бертран, Гурго и другие были в этом уверены (спальня Альбины находилась через кладовую от его собственной), а мадам Бертран даже ревновала, хотя сама отвергла авансы Наполеона{3068}. По-видимому, Альбина хорошо понимала Наполеона. «За отсутствием топлива его огонь пожирал и его самого, и тех, кто его окружал», – позднее писала она. 26 января 1818 года она родила еще одну дочь, Жозефину-Наполеону, – возможно, третьего и последнего ребенка Наполеона. Девочка умерла 30 сентября 1819 года в Брюсселе, в Отеле Бельвю, после возвращения Альбины в Европу. (Она уехала «по причинам, связанным с состоянием здоровья», как было объявлено, или чтобы продолжить роман с майором Бэзилом Джексоном – участником битвы при Ватерлоо, адъютантом губернатора острова, который отправился в Брюссель через неделю после ее отъезда{3069}.)

Наличие ménage-à-trois – или даже ménage-à-quatre, если учитывать Джексона, – не обязательно означает, что (как предполагают некоторые современные авторы) Монтолон ненавидел Наполеона. Подобные взаимоотношения были привычны для французской аристократической среды, и, судя по тому, что прежде Наполеон спал с женами Маре и Дюшателя (члена Государственного совета), с любовницей Шапталя и лектрисой своей сестры Полины, двор определенно признавал за ним право первой ночи. Если бы Монтолон ненавидел Наполеона, то после отъезда жены в Европу он едва ли остался бы на острове, сохранил бы до конца жизни бонапартистские убеждения и ввязался бы в предпринятую в 1840 году племянником Наполеона попытку переворота, за которую претерпел семилетнее заключение.

10 декабря 1815 года Наполеон скрепя сердце переехал в Лонгвуд. Когда Бертран, живший в домике неподалеку, в Хаттсгейте, доложил, что «новый дворец» готов, Наполеон возразил: «Называйте это не дворцом, а моей могилой»{3070}. В Лонгвуде имелись: бильярдная (с исключительно яркими зелеными стенами – у Ост-Индской компании этой краски было в избытке), гостиная, столовая, библиотека, комнаты для прислуги и спальни семьи Монтолон. Английское правительство настаивало, что Наполеон лишь «отставной генерал» и его ни при каких обстоятельствах нельзя называть императором из опасения оскорбить Бурбонов (заметим, что Георг III, вспомнив притязания своих средневековых предшественников, впервые за 42 года правления официально включил в число титулов наименование «король Франции»){3071}. Поэтому британцы, как правило, обращались к Наполеону «сэр», «ваше превосходительство» или «генерал Бонапарт». Когда в Лонгвуд доставили предназначенное генералу Бонапарту приглашение на бал, Наполеон усмехнулся: «Отправьте карточку адресату. В последний раз слышал о нем у пирамид и горы Табор»{3072}.

Хотя военный министр лорд Батерст по соображениям национальной безопасности распорядился не доставлять Наполеону газеты, в Лонгвуд просачивались новости{3073}. Когда Наполеон узнал, что Жозеф счастливо избежал плена и поселился в американском Бордентауне, в Нью-Джерси, он «некоторое время пребывал в задумчивости» (явно размышляя о том, что случилось бы, если бы он согласился выдать себя за другого) и, наконец, «выразил удовлетворение»{3074}. Наполеона возмутила жестокая расправа Бурбонов с генералом де Лабедуайером 19 августа 1815 года, однако он с бессердечием воспринял новость о расстреле маршала Нея. Он сказал Гурго: «Ней получил только то, что заслужил. Мне жаль его потому, что он был незаменим на поле боя, но слишком горяч и глуп для того, чтобы преуспеть в чем-либо, кроме драки»{3075}. Дальнейшие замечания о предательстве Нея в Фонтенбло в апреле 1814 года объясняют гнев Наполеона{3076}.

Казнь неаполитанскими Бурбонами Мюрата в Калабрии сначала вызвала ту же реакцию («Мюрат получил лишь то, чего заслуживал»), но, подумав, Наполеон признал: «Во всем виноват я. Мне следовало оставить его маршалом и не делать великим герцогом Бергским, тем более не делать его неаполитанским королем. Он спятил. Он был очень честолюбивым»{3077}. На случай,