Читать книгу - "На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский"

— Бедняга, ночи не спала, все вышивала, а кому достался?

— Гитаристу, гитаристу достался, — шепчет Водянник, вынимая домкрат из-под задней оси.

Трогаемся дальше в путь. И чем ближе приближаемся к Саратову, тем чувствительнее мороз. Вот вдали засверкали редкие огоньки.

— Баланда — районный центр, — сообщает Фомин.

Здесь много эвакуированных женщин и детей. В местной столовой мы неожиданно встретили жену Михаила Андреевича Полякова, погибшего в Пирятине. Она бросилась к нам вся в слезах, так как уже знала о судьбе мужа. Полякова жила здесь с двумя внучатами и дочерью. Нуждались они очень, и мы сделали что могли: поехали в лес, нарубили и привезли полную машину дров.

Глядя на них, я с грустью подумал: «Может, и мои так живут?» Эти мысли одолевали целый день. 

Первая военная зима

В Саратов въезжаем уже затемно. После недолгих расспросов попадаем к военному коменданту города.

— Где находится штаб товарища Косарева? — спрашиваю его. Фамилия Косарева, видно, здесь хорошо известна. Нам сразу дают сопровождающего красноармейца, и через несколько минут мы останавливаемся на Чапаевской улице, против госцирка.

Идем в штаб. Здесь, в коридоре, слышу чей-то знакомый голос. Гляжу, бежит с повязкой дежурного на руке Анатолий Шаповалов.

— Живой, старина? Ты откуда взялся? — с удивлением кричит он мне.

С Анатолием мы давно знакомы, еще до войны работали в отделе инженерных войск Киевского военного округа.

Тут тихо приоткрывают дверь и входят Аралов, Лосев, Фомин. Анатолий хватается за голову и, забыв о позднем часе, радостно кричит на весь коридор:

— Товарищи, посмотрите на новое пополнение!

Из соседней комнаты выскакивают Константин Шаповалов — брат Анатолия, инженер-гидротехник Кралич, весельчак механик Кувакин и, наконец, старина Бялик. Все — киевляне, и сразу как-то легче становится на душе.

На другой день меня принял командующий армией В. В. Косарев. Принял хорошо и просто. А я, должен признаться, шел к нему и трусил.

Василий Васильевич когда-то работал начальником инженерных войск Киевского военного округа. Я знал, правда, его еще и раньше, когда он служил в Коростене и заслуженно считался одним из лучших военных инженеров. Осенью 1938 года ему предъявили необоснованные обвинения и арестовали. Косарев зря отсидел два с половиной года, но перед самой войной его выпустили на свободу.

Командующий, вставая из-за большого старомодного стола с выгнутыми резными ножками, коротко спросил:

— На какую должность хочешь? В армию пойдешь или в бригаду?

— Куда прикажете, — не задумываясь, выпалил я. — Одно прошу, разрешите мне отпуск дня на два — три. Хочу с семьей повидаться... Она тут недалеко, в Пензенке.

Командующий подошел к карте, которая занимала всю стену, и после долгих розысков мы обнаружили, наконец, нужную точку.

— Езжай в отпуск. Только смотри не задерживайся, дел много, а я тут подумаю, куда назначить тебя.

Косарев подает мне руку, аудиенция, значит, окончена.

— Да, — кричит он вдогонку, — скажи начальнику АХО, чтобы выдал повкуснее что-нибудь, к жене ведь едешь.

Я благодарю и выбегаю на улицу.

Через несколько часов, а было это, помню, 19 декабря 1941 года, отдохнувший и посвежевший Водянник отвозил меня на вокзал, желая счастливой встречи.

Но попасть в Пензенку оказалось не так просто. Деревушка находится в сотне километров от Саратова, на левом берегу Волги. Машину ни на пароме перевезти, ни по льду своим ходом проехать нельзя. Надо поездом ехать до станции Урбах, а там несколько десятков километров неизвестно на чем, может, и пешком придется добираться. Во время войны я еще не ездил ни разу в поездах и только теперь убедился, как это тяжело.

В Урбахе не без труда выбрался из вагона и с вещевым мешком за плечами направился в сторону Пензенки. Иду по карте. Спросить дорогу не у кого — здесь все приезжие. Старая шинель не очень греет, а хромовые сапоги и того хуже. Но это мало меня смущает. 

Сердце так радостно колотится, что кажется вот-вот выпрыгнет. Ведь с каждым шагом все ближе к жене и дочке.

Мне, право, везет. В пути нагоняет попутная машина, и летчик, молодой краснощекий лейтенант, подвозит до Федоровки. Отсюда уже остается три километра. Выхожу на развилку дороги и сразу замечаю за оврагом маленькую занесенную снегом деревушку. Неужели мои живут здесь? Пересекаю бегом овраг и у околицы спрашиваю мальца:

— Эвакуированные в деревне есть?

— Проживают, — важно отвечает парнишка, а сам глаз не сводит с моих знаков различия в петлицах, мол, с кем он имеет честь беседовать. Соображаю, что в такой маленькой деревушке должны все знать друг друга.

— Ну а ты такую — называю имя — знаешь? С большими золотыми косами... дочка маленькая...

Парнишка задумывается, как бы силясь вспомнить, а потом наотрез заявляет:

— Нет, не припоминаю таких, — и убегает к себе в избу.

Неужели их здесь нет? А если нет, то где?

Захожу в сельский Совет. Председатель, проверив мои документы, с сожалением подтверждает, что такие в поселке не проживают. Жили, а затем выехали в неизвестном направлении.

— Степановна! — крикнул председатель, приоткрыв дверь в сени. — Заходи сюда, муж твоих квартирантов объявился. — И, подойдя ко мне, совсем тихо сказал: — Степановна, уборщица наша. У нее твои на постое были. Она тебе, голубчик, все про них и сказывать будет.

Стемнело. Я лежал на печи у Степановны и обогревался. На этой самой крестьянской печи еще месяц назад сидели с застывшими от тоски душами самые близкие мне люди, но где они теперь?

Не могла дать ответа и Степановна, которая весь вечер рассказывала об их житье-бытье. Больше всего говорила о дочке — самой маленькой из всех ее квартирантов, очень понравившейся ей.

— Так и не знаю, куда они подались. Знаю, что лошадей брали до Мокроуса.

Весть, что у Степановны остановился командир, муж «той, что с косами»,