Читать книгу - "Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко"

помощи, без которой невозможно было поддержание самой жизни. Непосредственные и доступные источники помощи в сложных ситуациях жили по-соседству, и, как правило, это были такие же индустриальные рабочие, которые сталкивались с теми же сложностями. Социальные исследования из раза в раз отмечали важность взаимопомощи, и материальной, и финансовой, предлагаемой в пределах города[1161]. Местоположение и связанная с ним локальная идентичность, в свою очередь, оставались важнейшим источником помощи и информации, которую нуждающиеся находили в организациях от сберегательных касс до спортивных клубов и чрезвычайно распространенных ассоциаций духовной помощи. Одним из основных институтов гражданского общества продолжала оставаться церковь, чье положение основывалось на целом ряде религиозных сектантских организаций, отражающих интересы специфических демографических групп в пределах конгрегации, от матерей до молодежи.

Примером последней может быть Бригада мальчиков Уильяма Смита[1162]. Кальвинизм по-прежнему оставался национальной религией, находя выражение в практиках и идеях, отраженных во всех сферах общественной жизни, однако его ортодоксальность отталкивала все больше и больше некогда преданных сторонников.

Эта ортодоксальность провоцировала многообразные, порой странные, дебаты, вроде дискуссии между Генри Кобурном и преподобным Эндрю Томсоном по поводу открытия дверей церкви в день неожиданной смерти принцессы Шарлотты 6 ноября 1817 г. По мнению Томсона, день ее смерти не должен стать выходным днем, в то время как Кобурн считал, что, «хотя все мы сыновья Кальвина», необходимо проявлять «естественную благопристойность и благочестие». В конце концов, церковь, где служил Томсон, была единственной, ворота которой были закрыты, в то время «толпы валили во все другие», опровергая мнение священника о том, что «ошибаются все, кроме него самого»[1163]. Несколько лет спустя Кобурн принял участие в другой публичной дискуссии по поводу обращения Георга IV не молиться о его раздельно проживающей супруге Каролине. Такая просьбы была бы возможна, исходи она от главы англиканской церкви, шотландские же пресвитериане отвергли этот призыв. Кобурн по этому поводу риторически заметил «Как же права Корона, вкладывая этот призыв в уста пресвитериан!». Возражая ему, Томсон обратился к Генеральной ассамблее с призывом отвергнуть монаршую апелляцию – требование, которое высшее собрание пресвитерианской церкви благоразумно сумело отклонить[1164]. Вездесущность церкви и ее идей отражается в динамическом взаимодействии между традицией и инновацией, в борьбе между которыми прошел весь XIX в. И эта борьба нашла отражение в многочисленных и многообразных печатных материалах, расцвет которых пришелся на это столетие.

Письменная культура XIX в. не только дает возможность исследователю работать с разнообразными источниками, но и проливает свет на проблему языка. Соотношение английского – шотландского – гэльского языков не только свидетельствует о роль традиции, но и дает возможность познать повседневную культуру, в которой посредством языковых конструкций «мы проговариваем себя». Оральность формируется через отрицание «грамотности, литературности, письма, печатной и элитарной культуры», поскольку устная традиция, как правило, отличается от той, которая фиксируется на письме. Но ее свидетельства также существуют в письменной культуре[1165].

Часто исследователи анализировали язык XVIII–XIX вв. в рамках стадиальных схем развития, и в результате приходили к выводу, что «более цивилизованный» английский приходил на смену средневековому шотландскому, и гораздо более дикому гэльскому языкам. Этот лингвистический анализ исходил из модели культурной центрированности и периферийности, для первой из которых свойственен прогрессизм, тогда как для второй – неполноценность. Таким образом, воплощался дискурс противостояния и борьбы старого и нового. Однако именно эта интеллектуальная конструкция не способствует пониманию каждодневных практик, потому что ее объяснение социального развития не учитывает длительное сосуществование языков, диалектов и моделей речи, одни из которых постепенно заменяются другими. Обращая наш взгляд на обычных людей и на то, что они говорили, как писали и читали, как описывали действительность, мы видим сколь противоречивы прежние конструкции социальной динамики. По словам Доналда Мика, «не было ни одного столетия, в котором бы гэльская литература не описывалась бы более ошибочно, чем теперь». Его аргументация проистекает из признания того факта, что экономические и социальные процессы заставляли гэллоговорящие области «обрести дар речи и находить менее уязвимые способы существования и самосохранения»[1166].

Это понимание чрезвычайно важно и для судеб шотландского языка. Повсеместно в этот период была распространена манера письма Уильяма Латто (1823–1899 гг.), писавшего по-шотландски, как и Таммас Бодкин, известный повсюду в Шотландии во второй половине столетия из-за его регулярной колонки в «Народном журнале». Чрезвычайно много пишущий вплоть до 1898 г., Латто информировал о событиях в мире на языке, понятом обычными шотландцами. Его шотландская манера письма менялась тогда, когда материалы трансформировались из газетной в книжную форму, более англизированную и преподносимую как провинциальный буколический шарм. Вместе с тем именно первоначальные версии, выжившие благодаря письменной фиксации в газетных материалах, дают представления об истинной народной культуре.

Говоря о потребностях эпохи индустриализации, историк чаще имеет в виду в первую очередь то, что называют физиологическими потребностями – потребность в пище и питье, тепле, чистоте и одежде. Однако сложность заключается в том, что все это суть исторические понятия, а, значит, они меняются в зависимости от времени и социальных условий, а порой от индивидуальных обстоятельств. И разница между «аристократическими» и «простыми» условиями могла быть чрезвычайно велика, и даже в сфере жилищных условий, порой на одной и той же улице могли находиться дома с высоким уровнем комфорта и чистоты, с одной стороны, и жилища беднейших слоев – с другой. Но даже в пределах одного социального класса, как правило, существует ряд страт с различными доходами, стремлениями, ценностями и интересами. Кроме того, что является редкой роскошью в иные времена или для одной социальной группы, может превратиться в жизненную потребность в другое время и для других социальных групп. И, конечно, изучение различий между социальными группами посредством исследования потребностей и представлений о том, что такое, например, роскошь, может таить в себе немалые эвристические возможности[1167].

Одна из трудностей, связанная с изучением повседневной жизни различных социальных слоев, заключается в том, что мы знаем довольно много о жизни беднейших классов, которым на протяжении последних столетий уделялось довольно много внимания. Еще больше мы знаем о другом социальном полюсе – об аристократах, о жизни которых есть материальные свидетельства, художественные изображения, а порой и фотографии. Но гораздо более трудно получить сведения о пище, моде и образе жизни квалифицированных рабочих слоев или мелкой буржуазии, в XIX в. составляющей наиболее динамично развивающийся и повсеместно заявляющий о своих правах класс.

И, наконец, последнее предварительное замечание касается хронологии. Вероятно, XIX век с точки зрения витальных потребностей может быть разделен на три периода. Первый, 1800-1840-е гг., был временем чрезвычайно динамичных социальных процессов, перемещения населения