Читать книгу - "«Верный Вам Рамзай». Рихард Зорге и советская военная разведка в Японии. 1933–1938 годы. Книга 3 - Михаил Николаевич Алексеев"

и Радова, не являвшихся сотрудниками ИНО[290], так что говорить о конспирации вообще не приходится. И хотя «Кротов» состоял на связи с резидентурой около года, точного представления о его оперативных возможностях у резидента не было. На запросы Центра о единственном источнике токийской резидентуры вразумительного ответа не поступало. В ИНО сложилось негативное мнение о работе Шебеко как резидента – никакой инициативы в работе. Как выразился Артузов, «проявлял сонливость»[291].

В начале 1934 года в Токио на должность переводчика Полпредства был направлен Димитрий Косухин под фамилией Косахов, выпускник Института иностранных языков, распределенный в ИНО и отправленный в Полпредство Восточно-Сибирского края набираться опыта контрразведывательной работы. В Иркутске он был прикреплен к Гудзю, с которым работал около года[292].

В мае 1934-го Косухин встретился с белоэмигрантом Андреевым и, видимо, попытался завербовать его. Но тут вмешалась японская полиция, и Косухин был задержан. По ходатайству посольства не имевший дипломатического иммунитета переводчик был освобожден, в Москву о происшедшем была отправлена подробная шифровка, содержание которой было доведено до сведения руководства ОГПУ. В связи с поступившей информацией заместитель председателя ОГПУ Я. С. Агранов распорядился: «Косахову и Журбе немедленно запретите вести в Токио какую бы то ни было агентурную работу, и недели через две отзовите в СССР. Дайте указание нашей резидентуре прекратить сношения с Андреевым»[293]. Артузов был против отзыва своих сотрудников и ослабления состава резидентуры. Он писал Агранову: «Яков Саулович, при запрещении вести агентурную работу – полагаю, что отзывать не следует. При всех условиях нам надо там иметь человека для выполнения наших внутренних заданий (надзор и охрана от провокаций)»[294]. Так Косухин и Шебеко остались в Токио.

Похоже, что резолюция об отзыве Шебеко и претензии к пассивной работе последнего инициировали направление в Токио в качестве резидента ИНО под прикрытием должности 3-го секретаря Гудзя под фамилией Гинзе. Это, правда, не исключает, что в момент провала Косухина Гудзь находился в Токио и все претензии в связи с арестом сотрудника разведки следует адресовать к нему. Кстати, японским Гудзь не владел и встречи с агентурой проводил с переводчиком.

Предполагалось, что после передачи дел Шебеко должен был незамедлительно вернуться в Москву. Однако перед ИНО встал вопрос о временной отсрочке его отъезда, в том числе и для того, чтобы не связывать приезд одного сотрудника с отъездом второго – на случай, если принадлежность Шебеко к разведке стала для японцев очевидной (в таком случае присланный ему на замену человек однозначно являлся разведчиком).

В рекомендациях Центра о работе с «Кротовым» говорилось: «О том, что он является основным агентом Вашей резидентуры, мы говорили во время Вашего пребывания здесь (речь идет об инструктаже, который получил Гудзь накануне командировки в Токио. – М.А.). Использовать его в качестве наводчика для новых вербовок запрещаем. Следует нацеливать его на получение именно документальных материалов, т. к. они особенно ценны для нас… Конечно, следует учесть все трудности документальной работы и максимально облегчить К. эту работу путем назначения удобных для него явок, технических средств»[295].

Вот выдержки из ответов на допросе арестованных Шебеко и Калужского, переводчика с японского 7 отдела Главного управления государственной безопасности НКВД, к которому поступал материал от «Кротова».

Калужский: «По сравнению с японской агентурой Сеула „Кротов“ был менее эффективен. Однако и он давал систематический и полноценный материал главного жандармского управления по наблюдению за советским посольством и торгпредством. Давал он и обширный материал (документальный) о политико-моральном состоянии армии. Беда заключалась в том, что материала было больше, чем мог осуществляться перевод, и материал отправлялся в Москву без перевода. В Москве же было такое же положение с переводчиками, и документы-сводки ГРУ оставались в массе своей необработанными. Это приводило к тому, что полной всесторонней оценки деятельности „Кротова“ не получалось»[296].

Из его показаний следует, что должной оценки поступавшего от «Кротова» материала не проводилось, как не делалось попытки установить, каким образом рядовой сотрудник жандармерии мог получить доступ к передаваемому материалу.

На одном из допросов Шебеко сделал следующее заявление: «Несколько раз беседы с „Кротовым“ проводил Гинце (Гудзь), а я был в качестве переводчика. У Гинце была идея – заставить „Кротова“ завербовать меня с тем, чтобы этим самым легализовать встречи с „Кротовым“, то есть, завербовав меня, он получил бы право свободных встреч со мной. Однако „Кротов“ категорически от этого отказался, заявив, что начальство не поверило бы, что он сумел завербовать 2-го секретаря посольства. Он также отказался от „вербовки“ какого-либо другого сотрудника помельче в должности»[297].

Подобный заход с трудом поддается осмыслению. Но не Гудзю. Спустя много лет он не отрицал имевшего место факта. Вот мнение Гудзя об этих показаниях, высказанное после ознакомления с протоколом допроса Шебеко: «На личные встречи с „Кротовым“ я пошел уже после того, как были тщательно проанализированы все материалы, переданные им нам за полгода. Встречи были контрольными: чтобы получить личное впечатление о „Кротове“. Вся эта работа по проверке его надежности как агента велась мною в плане задания начальника ИНО Артузова. Припоминаю, что на эту тему (по поводу вербовки Шебеко) я проводил беседу с „Кротовым“, делая такие предложения с тем, чтобы проверить реакцию с его стороны. Реакция „Кротова“ показала, что он не был двойником»[298].

Согласно представлениям о конспирации, принятым в ИНО, встречи с агентом проводились следующим образом: «Встречи проводились в вечернее время в малолюдных местах – на пляже, в парках, а иной раз даже в таких заведениях, как общественный туалет, где передача материалов происходила через щель в стенке между кабинками. На случай непредвиденных обстоятельств для встречи с агентом достаточно было послать на его адрес написанную им собственноручно почтовую открытку с приветом от некоего господина „Ямамото“ или же можно было позвонить самому „Кротову“ на работу и подозвать его. Несмотря на кажущуюся опасность такого звонка иностранца, говорившего по-японски с акцентом, особого недоумения и вопросов со стороны сослуживцев это не вызывало. Довоенный Токио являл собой достаточно пеструю этнографическую картину, в иностранной колонии японские спецслужбы имели немало агентов. Было также предусмотрено, что вместо резидента на встречу с Кротовым мог выйти кто-либо другой. В этом случае вещественным паролем для них служила половинка разорванного иенового кредитного билета»[299].

Опасность звонка иностранца, говорившего по-японски с акцентом, на службу агенту – унтер-офицеру была отнюдь не кажущейся. Надуманной она могла быть только в случае, если агент был подставой.

«В те годы работать в Японии было очень сложно – любой европеец вызывал подозрение, и их спецслужбы действовали профессионально, –