Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

За прилавком стояла женщина – усталая и какая-то подтаявшая. Как будто по лицу у неё долго текли то ли слёзы, то ли весенняя грязь и дорожки так и остались. Впалые щёки, смуглое лицо, тёмные волосы собраны на затылке, и, главное, глаза – как будто она смотрела сквозь такое окно, за которым всегда шёл дождь.

– Тёть Маш, – сказала Карина, пропустив Каштана вперёд. – Тёть Маш, тёть Маш, я принесла.

– Кого? А, это ты, Карин. Что, сколько принесла-то?

Карина сунула руку в карман и протянула давешний кусочек света на раскрытой ладони.

– Не в крови? Хорошо, – женщина повертела кубик в руке и сунула куда-то под прилавок. – Сигареты есть, будешь?

– Не.

Каштан, пока они говорили, всё оглядывался. Тут продавалось мыло, и стиральный порошок, и почему-то игральные карты.

– А это кто? Новенький?

– А, не, тёть Маш, это родственник. Хлеба дашь?

– Сколько?

– Да батон. И молока, что ли.

– Пива не возьмёшь?

Карина махнула рукой.

– Так я тебе ещё должна буду?

– Ну.

– Лучше б пивом забрала.

– Да младшенький не пьёт.

– Младшенький? А чего он молчит-то?

– Он городской, отвык.

– А, – сказала женщина, как будто разом всё поняла. – А, городской. А что они, совсем не пьют там, что ли?

– Этот не пьёт.

– А, этот не пьёт.

Карина щурилась – рассматривала всякое засохшее печенье, и жёлтые коробки с надписью «шоколадное веселье», и пакетики с надписью «желатин». Женщина снова сгорбилась за прилавком – как будто у неё давно и привычно болела голова. «Ноги куриные 5 шт.». «Чулки цвет луковый».

– Рыбий жир хочешь в капсулах? Я сама пью.

– Да какой рыбий жир, тёть Маш, ну?

Карина будто чего-то ждала. Может быть, это испытание для него, Каштана? Карина не предупредила. Но ведь на то и испытания, чтобы не предупреждать. Ноги опять замёрзли. Пахло сырой рыбой. Каштан шагнул к прилавку, к женщине в её пасмурность:

– Хотите, я вам помогу? Вылечить голову. Я чувствую, что она болит. Можно? – он поднял руки, но до женщины пока не дотрагивался.

Отец тоже так делал, мог лечить руками, и вот теперь Каштан понимал, как это было, – чужая боль отдавалась в собственных висках. Тягучая, усталая, заунывная. Как будто день за днём он разделывал куриные тушки с их бледно-розовой в мурашках кожей – день за днём с хрустом раздвигал куриные ноги, день за днём, день за днём, день за днём…

– Да что ты делаешь-то?

Женщина смотрела испуганно, но ясными глазами. Встала и повторила:

– Ты чего делаешь-то? Я тебя просила? Карин, он у тебя из этих, что ли?

– Не-не-не, – Карина замотала головой, – он не из этих, вам почудилось. Городские просто странненькие. Да какой из него, вы сами посмотрите!

– Ну не знаю какой, – женщина шагнула назад, вжалась в полки с хлебом и мотала головой. – Забирай-ка что причитается да иди подобру отсюда. Иди-иди, а то щас этих позову.

– Да у тебя и телефона нет, тёть Маш.

– Надо будет – найду, как позвонить. – Женщина спрятала руки в карманы своего синего фартука. – Давай-давай. Вон пять батонов сразу забирай и уходи.

– На кой мне сразу пять?

– А мне облава на кой? Давай-давай, чтоб духу вашего тут не было. Умные, блин. – Она вытащила из фартука белую баночку, отвинтила крышку, закинула в рот капсулу. – Ой, блин. Добренькие нашлись за чужой счёт.

– Да он не знает ничего!

– А мне какое дело?

Из магазина выходили нагруженные хлебом, молоком и теми самыми куриными ногами.

– Тебя кто просил лезть? – спрашивала Карина, кое-как перехватывая буханки под мышкой. – Тебя кто лезть просил? Один, что ли, умный, да?

– Ей было больно.

– Да здесь всем так, что теперь-то! – Она зубами перехватила прозрачный пакет с куриными ногами и одёрнула кофту под плащом. – А знаеф, пофему всем так? Тьфу, знаешь, почему? А потому что твой отец прервал игру!

– Что?

– Чем активней идёт игра, тем лучше миру. Чем медленней, тем мир сильней хиреет. Вон видел, сколько солнце не появлялось?

– Нет.

– А, да, откуда тебе видеть. Ты ж у нас нормальный весь.

Каштан запутался. Проще смотреть на лужи на дороге: маленькая – огромная, большая – маленькая. Вот бы ещё ручьи были, но они – весной, а тут было что угодно, но не весна.

– А что тут…

– Год какой?

– Нет, время года.

– А, – Карина нахмурилась. – Время года – осень. Точно, осень, наверно. Ну да, осень.

– То есть точно ты не знаешь?

– Да я как-то давно на календарь… – она опять перехватила куриные ноги. – Ну не весна же. Значит, осень. Зимой снег лежит. Ты вот сейчас что – ничего не говори. Поздоровайся и не говори. Полезешь лечить кого-то – мы к твоему отцу вообще не пойдём.

– А так пойдём?

– А так – наверное. Но сначала пойдём мы к Саше и к Алисе, потому что я знать не знаю, где там твоя память.

– А почему мы не можем сначала к отцу? И у него и спросить… Про память и про остальное.

– Потому что он сам же себя вывел из игры. – Карина будто каждым словом огрызалась, как будто у неё что-то болело, но когда Каштан попытался хотя бы понять, что болит, – отшатнулась так, что чуть хлеб не выронила, все буханки, которые несла. Одна всё-таки улетела и теперь валялась в луже. – Только посмей, – сказала Карина и наверняка и руки перед собой выставила бы, если бы не поклажа. – Только посмей, и мы с тобой тут подерёмся. Отец родной не узнает. Только попробуй.

– Но тебе же плохо?

– Кому сейчас не плохо, покажи мне?

А хлеб так и лежал в грязной воде.

«Я бы тоже остановил такую игру. Эта плохая. Нужно просто начать новую».

– Мы отправляемся к Саше и к Алисе, – Карина говорила, будто одновременно дёргала какие-нибудь шнурки или завязки и никак не могла развязать, – и отдадим им весь несчастный хлеб. А ты молчи.

Глава 4

– Ой, да тебя-то уж точно никто не выберет, – сказала Катька, она же Катиш, она же с недавних пор младшая воспитательница Катерина Игоревна, наклоняясь к зеркалу.

Она подкрашивала губы ярко-красной помадой, которая ей не шла, но другой не было. Помада называлась «Сердце родины», на вкус была чуть сладковатой и ненастоящей.

– Чего это меня никто не выберет?

Вообще-то спрашивала Карина так, проформы ради. Думалось о печенье – ну том праздничном,