Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

У Нади все на души ликует. Будто это она такие слова Сергею выдала.

— Конечно, конечно... Ну не любите вы баян — это я понял. Ну не современен я. Топчусь здесь возле вас. А вот ты на гитаре обалденно играешь. Правда же?... И современно!... Ну, видно же по тебе. Кто этого не понимает — дремучий. Необразованный просто. Ведь так, Надя? Я вчера слышал ваш разговор. „Рок. Хеви-металл. Пресли. Макаревич! Нет — это „Секс пистолз" Страмлера. А ты слышала наш городской рок-ансамбль?

— Ой, мне что-то эти ребята не нравятся. Злые. Зубами скрежещут.

— Это же эпатаж.

— Ну все равно — неприятные.

— У школьниц вокруг вас от благоговения дыхание останавливалось. „Знают! Сколько знают!". Правда же знаете? Только ведь, Саша, играть-то ты на гитаре не умеешь. А над баяном уже измываешься. И песен деревенских уже не любишь почему-то? Хотя ни одной из них не знаешь. Ну раскорячиваешься ты при гитаре... Деревенских девчонок в стадо сбил. Ты сильный какой-то. Гитару громкую схватил и оглушил всех долбежом. Деревенских ребят в армию теперь не возьмут — медицинская комиссия забракует. Ты у них слуховой аппарат разрушил.

Сергей сам удивился тому, что не боится все это высказывать Сашке с Надей. Легко как-то чувствовал себя после их обоюдного негодования. Главное — не было обиды.

— А меня сейчас вы взяли бы и убили за. то, что сказал, как мы изгадились... Вон и над комбайном поиздевались... Куплетики под него заготовили. И с ними к нему вылезем. А если он и правда расчувствуется и слезы у него на глазах выступят. При пыли-то... При ветре... Слова сочувствия при усталости дети скажут — расплачешься... И залезет он после нас в свою кабину и опять пойдет грохотать по валкам до темна... а мы... с хохотком — домой. Теперь сравним — какой он и каковы — мы. Н-е-с-о-п-о-с-т-а-в-и-м-о... Интересно живем, ребята — „Други игрищ и забав". Интересно... Не глумиться бы нам над людскими душами. Раздергаем себя и не соберем... Уж не обижайтесь... Я по доброму хотел... Ведь это я все сказал и про себя тоже.

Сергей ушел. Такой у него был вечер...

„А ведь это я для нее маячу здесь, задираюсь, завожусь".

„Но ты же все видел, — убеждает себя Сергей. — Не обманывай себя... Ну не нужен ты здесь, не нужен здесь... Не нужен"...

* * *

Утром Сергей слушал деревню.

По дороге проехал трактор. „Беларусь": шум его быстрый и легкий. Поднятая пыль прошла мимо окна — Сергей почувствовал ее сухой запах. Рассохшееся окно все запахи улицы пропускает.

Черемуха в палисаднике уже начала поспевать и вся в пыли. Притронешься к сизым крупным ягодам и под пальцами обнажится глянцевая чернота. *

За дорогой напротив у ивовой изгороди около водопроводной колонки кричат пацаны. Колонка — выставленная на метр из земли толстая труба. В ней тонкая, качающаяся труба с краном. Ребятишки, отвернув вентиль, пустили воду. Она хлещет по плоскому камню, вросшему в землю рядом.

Ребятишки дерутся за кран. И, перекрыв ладошкой тугой напор воды, веером окатывают друг друга. Струя разбрызгивается на животах и лицах. Слышны крики и шум сдавленной струи.

— Ох я вам сейчас наподдаю, — стращает из-под ворот соседка. — Лужи понаделали, к колонке не подойдешь.

— Ты только облей, только облей, — грозятся чинные девчонки, прокрадываясь мимо. — Ну, беззубый черт.

Вода из перевлажненной травы наполнила выбитые тракторами колеи. Большие гусята, уже во всем похожие на взрослых, длинноногие, приподнятые, но не набравшие еще важной тяжести, перелезали через грязевые валы, выдавленные колесами, блаженно вшагивали в воду.

Тракторист на „Беларуси", бойко подкативший к наполненной колее, рыча и дергаясь трактором, старался согнать гусей — они дороги не уступали: плавали от бережка к бережку, не видят и не слышат опасности. Тракторист вылез из кабины, подобранным хлыстом согнал гусей, бросив его им вслед, сел в кабину, проехал.

Сергей отошел от окна. В комнате было светло. Эта маленькая квадратная чужая комнатка казалась ему деревянной шкатулкой. С улицы окно обрамлено резными наличниками. Этот сельсоветский дом старой постройки. Наличники не крашены. Дерево на них так высохло, что стало ребристым и сизым, и казалось, что наличники сделаны из стемненного серебра, отчего отчетливой тенью красят их сквозные узоры чудной резьбы. И бревна с высыпавшими моховыми пазами так же выжжены и стары, окостеневше крепки и тоже с налетом тусклого серебра. Давно не закрепленные замазкой стекла расхлябались в старых изоржавевших гвоздиках, сместились и постукивают на ветру. И все окно в щелях. И это почему-то нравится Сергею.

С подоконника старая краска облупилась и опять видно: он из толстого дерева. И дерево это теплое, напитанное временем.

Пол из широких досок весь в щелях незабитых, провальных куда-то в подпол, в темноту. Из них, когда моешь пол, даже в знойные дни несет холодом. И эти щели, и холодок этот тоже по душе Сергею. И чувствует Сергей в этой щелястой деревянной шкатулке какую-то родную убогость, уют и свободу. Все щели ее, все приоткрывшиеся сквознякам пазы казались ему порами для дыхания. Через них чувствовалась деревня. Это была даже не комнатка, а собор незаглушаемых ничем звуков. Значит, он здесь для того, чтобы слышать? Чтобы видеть? И что-то кому-то про себя рассказывать. Значит, в этой комнате в его деревне без него будет пусто? И, может, в деревне его кто-то ждет? Кто ждет? Ну кто ждет? Деревню он себе навоображал, надумал, начувствовал.

Когда-то давно с дальней улицы из переулка вечерами, когда успокаивалась от работы деревня, слышалась гармонь. И был голос ее единственный, бережный, нежный. Он растворялся в уходящих сумерках деревенского края и не приходил в саму деревню, в круг ее, на бревна, на тачок. Деревня не могла почему-то заполучить этот разливной нежный звук. Растворялся он в деревне коротко, на мгновение, чтобы начаться в сердце, побыть в нем и стихнуть. Чья эта гармонь? — хотелось спросить всегда. — Да Сашки Миронова.

А на тачках на своей гармони играл Пашка Червов. Играл безотказно, охотно, долго. И гармонь его была как гармонь, но „советская", из городского магазина. Все было в ней как в других гармонях, но звуки ее воспроизводились не „золотыми голосами" и не „медными" даже, а будто сотворялись из алюминия, из олова, из какого-то „чужого" металла. В звуках ее не было родного голоса. Но была она бойкая,