Читать книгу - "Темная сторона - Майк Гелприн"

высоколобая, с прямым носом и резко очерченными скулами. Ильич засуетился. Поспешно подогнал каталку, дрожащими руками принял у бородатого водилы сопроводительные документы, кое-как, вкривь и вкось, расписался.

– Она меж тем обрывки песен пела, как если бы не чуяла беды[1]? – скорбно спросил Ильич.

– Чего? – Водила не понял сказанного. – Ты чего, папаша, с приветом?

Ильич вынырнул из мрачной реальности Эльсинора в зыбкое, иллюзорное Подмосковье.

– Ч-что с ней? – запинаясь, спросил он.

– Что-что, – водила недовольно скривился, взъерошил бороду. – Что обычно с ними, с шалавами, бывает. Переширялась, видать, с клиентом. А может, на перо насадили.

– Она точно была блудницей? Вы наверняка знаете?

Водила крякнул.

– «Блудницей», мля. Ты, папаша, точно с приветом. Шлюхой она была. Шалавой. А тебе-то какая разница?

Ильич не ответил. Разница была колоссальная. Но не объяснять же этому грубияну, что за блудницей родственники, скорее всего, не приедут, особенно если та откуда-нибудь из глубинки, как большинство из них.

Двое санитаров, Ильичу незнакомых, коренастых, с испитыми рожами, швырнули Офелию на каталку. Небрежно, грубо, как бревно. Ильич отшатнулся: от несправедливости, неправильности происходящего его пробило страданием и болью. Время схлопнулось, и пространство схлопнулось, Ильича затянуло в образовавшуюся воронку, унесло от крыльца подмосковного морга на эльсинорское кладбище. Санитары исчезли, на их месте материализовались мерзавцы Гильденстерн и Розенкранц. И, щурясь, метил пятернями в глотку бородатый Лаэрт.

– Прочь руки, – прохрипел ему в лицо Ильич, – прочь от горла руки! Ее любил я, сорок тысяч братьев сильней меня любить ее не могут.[2]

В ответ раздался громкий, раскатистый хохот. Он оглушил Ильича, Эльсинор потускнел и стал тончать. Тыча в датского принца пальцами, заходились глумливым гоготом Лаэрт, Розенкранц и… Эльсинор растаял. И второй санитар.

– Ты это, отец, – просипел он, – если ее драть будешь, гондон надень.

Троица дружно заржала. Ильич покраснел от негодования и стыдливости. Идиотские хохмы про некрофилов он ненавидел. Хотя бы потому, что их непременно отмачивали всякие невежи, стоило им узнать, что трудится Ильич не абы кем, а ночным санитаром в морге.

– Езжайте, – махнул рукой он. – Скатертью дорожка.

Труповозка развернулась, изгадила морозный воздух вонючим выхлопным газом и затарахтела прочь. Ильич плюнул ей вслед и впрягся в каталку. Полминуты спустя он поднял Офелию на крыльцо, задницей отворил входную дверь и, пятясь, перетащил каталку через порог.

– Ну вот, – сказал он, утерев со лба пот. – Чиста как лед, бела как снег. А я говорил тебе: иди в монастырь или замуж за дурака. Не захотела. Что ж… [3]

Офелия не ответила, но Ильича это, как обычно бывало, не обескуражило.

– Я, – торжественно проговорил он, – твой суженый, принц датский Гамлет.

Своего первого Гамлета Леня Бережной сыграл четыре десятка лет назад. Ему тогда едва сравнялось девятнадцать.

– Вы, главное, Ленечка, не волнуйтесь, – напутствовала руководительница драмкружка. – Щеблыкин – человек, так сказать, э-э… неординарный. Но не съест же он вас.

О режиссере экспериментального драмтеатра Щеблыкине ходили легенды. Согласно некоторым из них, был режиссер не признанным еще гением, согласно иным – давно уже признанным мудаком. Так или иначе, ставили в драмтеатре исключительно Шекспира, и с образами классических персонажей обходился Щеблыкин весьма вольно. Выряженный в линялые джинсы, смолящий папиросу за папиросой на сцене Гамлет. Король Лир в мундире с генеральскими звездами на погонах и заткнутым за ремень револьвером системы «Наган». Бесцветный, на грани альбинизма Отелло под ручку с аспидно-черной Дездемоной. С каждой премьерой список щеблыкинских новаторств неуклонно пополнялся свежими находками. Поговаривали, что от последней – растатуированного Ромео, на блатном арго объясняющегося в любви вульгарной, с подбитым глазом Джульетте, прибывшего на премьеру театрального критика хватил удар.

В отместку в антракте гастрольного представления в Брюсселе веронец Ромео Монтекки по-английски покинул театр Ла Монне и растворился в вечерних сумерках. На следующее утро, правда, веронец материализовался в Вене, перевоплотился в гражданина Советского Союза Павла Филимонова и попросил политического убежища. Остальная труппа тем временем спешно грузилась в прибывший спецрейсом самолет с кровавой серпасто-молоткастой кляксой на борту.

– Гнида он, гнилуха позорная, – вынесла вердикт Ромео Филимонову поднаторевшая в блатной фене Джульетта, в миру фигуристая, грудастая блондинка Машенька Павловская. – Жениться обещал, фуфломет сраный, а сам свинтил.

Неделю спустя получивший изрядную выволочку от комитетчиков Щеблыкин объявил просмотр кандидатов на ставшее вакантным место ведущего актера и начал пробы.

– Бережной Леонид Ильич. – Плешивый, толстомясый кадровик оторвал взгляд от анкеты и уставился на новоприбывшего. – Ну и псевдонимчик вы себе взяли, молодой человек.

Леня Бережной тяжело вздохнул. Объяснять, что девятнадцать лет назад его родители никак не сумели предвидеть головокружительную карьеру заурядного красноармейского политработника, было бессмысленно. Сетовать на идентичность имен и сходство фамилий тем паче. В школе Леню с ходу перекрестили из Бережного в Брежнева. Одноклассники по-жеребячьи ржали, одноклассницы прыскали в кулачки. А ехидная математичка, предмет которой Леня терпеть не мог, не упускала случая обронить: «Что ж ты, Леонид твою Ильич, опять дорогого родственника позоришь?»

– Не псевдоним это, – буркнул Леня плешивому кадровику. – Зовут меня так.

С полминуты тот растерянно моргал, не сводя с кандидата в актеры изумленного взгляда. Затем встрепенулся.

– А что, Виктору Алексеевичу, может, понравится. – Кадровик кивнул на забранную по краям портьерой массивную дверь, украшенную табличкой «Щеблыкин В. А., режиссер». – Туда пожалуйте.

Леня пожаловал. Легендарный режиссер при виде его нацепил на физиономию кислое выражение, вальяжно закинул ноги на стол и стал походить на взбалмошную, недовольную обезьяну.

– Как вам это нравится? – нарочито игнорируя Ленино присутствие, обратился Щеблыкин к кучерявому тощему ассистенту. – Следующего кандидата пришлют, по всей видимости, из ближайшего детсада. Вам, вьюноша, годков-то сколько?

Леня смутился. Последние две ночи от волнения он не спал, а пока тащился на просмотр, и вовсе извелся. Мобилизоваться и взять себя в руки удалось лишь на подступах к театру, но явные издевка и пренебрежение в голосе режиссера дальнейшему душевному спокойствию не способствовали.

– Девятнадцать мне, – выдавил Леня. – Два месяца тому исполнилось. В феврале.

– Ясно. Первый курс театрального?

– Медицинского. Я учусь на врача. А драмкружок посещаю по вечерам.

– Драмкружок, значит? Хорошо, не клуб «Умелые руки».

– Виктор Алексеич, тут как бы, м-м, – прервал режиссера оторвавшийся от изучения Лениной анкеты ассистент. – Взгляните.

Щеблыкин взглянул. И, как кадровик до него, растерянно заморгал.

– Ну ты, брат, даешь, – отморгав, выдал он. – Хотел, знаешь ли, тебя гнать. Но имечко, так сказать, обязывает. Что ж, давай, прочитай нам что-нибудь.

Леня выдохнул, на секунду-другую смежил веки.

– Можно из «Гамлета»? – несмело спросил он.

– Валяй.

– Хорошо. Сейчас. Минуту.

Он мобилизовался. Тесное душное