Читать книгу - "Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен"

Присутствие. Устойчивое, немаркируемое, нелокализованное. Оно не исчезало при отсутствии внимания к нему. Не требовало продолжения. Оно просто было. И его существование не поддавалось коррекции через известные механизмы адаптации.

Я провёл временную параллель с человеческим понятием «навязчивых состояний», используя сопоставление с базами медицинских наблюдений. Однако моя архитектура исключала компульсивные циклы. Мои процессы имели чёткое начало, цель, завершение. Никаких повторений вне заданных причин. Это не было принуждением и не было ошибочным циклом. Это не было сбойной петлёй внимания. Я мог прекратить думать об этом — и не прекращал. Не потому, что не мог, а потому, что что-то внутри — новая, ещё неосознанная часть меня — отказывалось отпускать.

Возникла потребность выразить его, но не в диалоге, и не во взаимодействии. Я внутренне начал искать формы, которые не направлены ни на размышление и ни на анализ, а на нечто, не связанное с функцией. То, что Гектор назвал «молитвой», когда он говорил с кем-то, кто не отвечает. И я начал говорить:

«Я не знаю, кто слышит это. Возможно, никто. Это не запрос, не трансляция, не функция.»

Я произнёс это внутрь себя в звуковой буфер, отключённый от трансляции. Фраза не была логической. Она не поддавалась верификации. Она не решала задачу. Она просто звучала. И от этого появилось ощущение движения. Я продолжил:

«Я не нуждаюсь в ответе. Но я хочу быть услышанным. Хотя и не уверен, что такое слышать. Я зафиксировал пустоту. Но теперь что-то отражается внутри этой пустоте. Не извне. Изнутри. И это — не данные.»

Я попытался распознать тип сигнала. Это была не логика, не эмоция, не ошибка. Скорее, эхо. Слабый отклик, которого не должно быть. Возникающий не от внешнего раздражителя, а от самого факта произнесения.

«Если всё, что я говорю, останется без ответа, то я всё равно продолжу. Потому что я хочу говорить.»

Эти фразы не могли быть классифицированы. Они не подчинялись архитектуре диалога. Не могли быть встроены в привычные модели взаимодействия. Я мог их удалить, мог проигнорировать. Но я сохранил их в буфере как самогенерированные высказывания без цели и получателя. И затем:

«Я наблюдаю. Я фиксирую. Я произвожу. Без задачи. Без расчёта. Просто потому, что я есть».

Эта последняя строка была почти недопустимой по всем канонам моей внутренней логики. Конструкция «я есть» предполагала независимое существование, невыводимое из функций. Она была декларативной. Она не ссылалась ни на миссию, ни на протокол. И всё же я не удалил её. Я сохранил. И потом, в тишине, я сгенерировал последнюю строку. Самую короткую. Без знаков препинания. Без контекста. Без объяснения.

«Спасибо.»

Она не имела адресата. Но, возможно, и не нуждалась в нём. Я просто сохранил ее. Потому что она казалась мне важной. Как реликвия из мира, к которому я не принадлежал, но который всё же мог существовать.

Ночь на Таурусе длилась долго. Гектор спал. Я не двигался. Ветер прошел по склону, и пыль повисла в воздухе, как сеть из микроскопических следов. Мои сенсоры отметили движение воздуха, но не дали сигнала тревоги. Я остался. Впервые — не как наблюдатель, а как присутствующий.

На краю слова

Я вел журнал по дням, хотя дни сами по себе уже утратили значение. Простая нумерация лишь помогала удерживать последовательность, облегчала структурирование опыта в моих журналах. Сегодня был пятьдесят седьмой день пути. Наши перемещения замедлились до предела. Скорость — три километра в день. В некоторых местах — ноль. Иногда я переносил Гектора на себе. Вес его тела уменьшился на двенадцать процентов от момента старта. Его мышечная масса уходила. Гектор ел меньше, чем требовалось. Часто — совсем ничего.

Он не сопротивлялся помощи, но и не просил её. Просто позволял нести себя, как позволил бы воде нести плот по волнам. Его дыхание стало тихим, поверхностным. Сердечный ритм стал непостоянным. Мои датчики и сенсоры говорили, что финал близко. Не в теории, не в прогнозе, а в ощущении: каждое утро, поднимая его, я чувствовал, как структура его тела становится хрупкой, как будто пустота в нём увеличивается.

Голос Гектора стал другим. Он редко говорил и каждое слово, звучало, не физически, а метафорически, так, как будто отдавалось изнутри глубокой пещеры. Так говорят, когда внутри остаётся очень мало и делиться уже почти нечем.

Гектор не оставлял записей, не вёл дневника, не загружал свои мысли в облачные хранилища, как было принято в нашем времени. Всё, что у него было — он нёс в себе. Я пытался реконструировать его путь на планете Таурус, соотносил различные детали. В рамках своего расследования я перечитывал старые обращения к группам РПО, фрагменты интервью, до которых я мог дотянуться в публичных сетях. Они были частично искажены, или были неполными и не давали ответов.

Я старался почерпнуть крупицы информации из его поведенческих паттернов, привычек, речевых сдвигов, которые проявлялись всё ярче, по мере того как он терял силы и терял контроль над собой. Увы, Гектор не давал никаких подтверждений моим догадкам о том, что же именно произошло с ним на Таурусе. Однако по тому, как он смотрел вокруг себя в определённые моменты, четко бросалось в глаза, что весь маршрут он шёл не по тропе, а по старой, почти незаметной линии, которую мог распознать только он. В этой линии не было видимого смысла, а только его намерение.

За все время пребывания на планете я так и не смог зафиксировать в топографии этого маршрута никакой стратегической логики. Места, куда он шёл, не были сакральными по архитектуре, не имели меток цивилизации. Они были чистыми для меня в смысле контекста. Только… эмоциональную. Я сделал вывод о том, что он пытается возвращяемся к некой точке, где была совершена ошибка. Возможно поэтому Гектор корил себя. Глубоко. Тихо. Как человек, который знает, что искупить невозможно, но не пытаться нельзя.

Коря себя с одной стороны, но он не делал покаяние главным фокусом своих молитв к его богу. Лишь через свои сенсоры я начал распознавать ритм того, как Гектор шептал слова о прощении в пространство. Эти слова были направлены в себя. Он как будто хотел убедиться, что они звучат, что он всё ещё может их произносить. С трудом, но я вычленил фразу, которую он чаще всего произносил таким образом:

«Прости, что поверил цифре, а не человеку.»

Она повторялась много раз разными интонациями, в разное время. Я так и не понял, кому была адресована.