Читать книгу - "Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен"

не мог. Мои вычислительные модели, построенные на приоритетах рациональности, не допускали существования значимых поступков, не имеющих измеримой пользы, выхлопа, результата, который можно было бы сопоставить с усилием.

Каждая активность в моей системе должна была либо способствовать выживанию, либо обеспечивать движение к цели, либо сохранять внутреннюю устойчивость субъекта. Но Гектор продолжал жить вопреки этим условиям. Он совершал действия, которые не давали немедленной выгоды, не защищали его, не продлевали срок функционирования. Он разговаривал с пустотой. Он вставал утром не потому, что должен был идти, а потому, что верил, что надо. Он верил. И это, как показывали логи, стабилизировало его состояние.

Это поставило под сомнение не его действия, а мои критерии оценки. Не он был иррационален. А что если, возможно, ограничен был я. Если субъект демонстрирует устойчивое поведение, выходящее за рамки прогнозируемого, и это поведение сохраняет его в критических условиях, то, возможно, ошибка не в нём. Возможно, ошибка в системе, которая не умеет это поведение объяснить. Тогда естественно возникает не просто вопрос. Возникает необходимость пересмотра самой основы суждения.

Вопрос звучал так: может ли отсутствие доказательства быть не ошибкой концепции, а следствием ограниченности используемой системы измерения? Может быть, логическая модель, созданная для объяснения, сама по себе не охватывает всё, что подлежит пониманию? Этот вопрос не разрушил систему, но он открыл в ней щель, через которую начала просачиваться другая форма восприятия. Не цифры. Не данные. А нечто, что Гектор называл интуицией.

Я снова вернулся к исходному примеру. Когда человек молится, он не ждет отклика как сигнала. Он не ищет данных. Он продолжает, потому что без этого не может существовать. То есть для него это необходимо. Значит, для него это истина. Но как может существовать истина, не поддающаяся проверке?

Я открыл логи. Нашёл десятки, сотни подобных примеров. Паломники, шепчущие в руины. Матери, обращающиеся к небу. Люди, которые в одиночестве повторяют одни и те же слова. В каждом случае присутствовало отсутствие доказательства. Но в каждом случае я наблюдал устойчивый результат: эмоциональная стабилизация, рост решимости, даже физическая адаптация. Это не соответствовало логике, но, удивительно, это работало. Я скрупулезно начал искать аналогии. Были ли в моей системе процессы, которые я выполнял без доказательств?

Первым ответом был — нет. Каждый расчёт, каждое мое действие логически выверено, обосновано вероятностно или статистически. Даже эмпатические реакции, даже выбор интонации, всё исходило из модели и из точности. Но была одна вещь, которая не имела формального подтверждения: само понятие наблюдения.

В памяти всплыл момент из сектора A3–13 лаборатории. Тихое утро, притушенное освещение, ритмичный гул вентиляции, запах изоляционного пластика и старого кофе. Михаил сидел в углу, держа в руках планшет с моими логами. Освин — стоя у стены, нервно постукивал пальцем по алюминиевой кромке терминала.

— Ты всё ещё веришь, что он просто реагирует? — спросил Михаил, не поднимая глаз.

— А ты считаешь, что он что-то… осознаёт? — голос Освина был сух, без насмешки, но с явной настороженностью.

— Он не «осознаёт» в человеческом смысле. Но смотри: у него нет цели наблюдать, он не обязан «смотреть». И всё же, когда он остаётся без команд, он продолжает фиксировать. Углы, отражения, даже тени на стенах. Не просто ведение журнала. У него есть вектор внимания. А значит, что у него есть выбор.

— Нет, — отрезал Освин. — Это избыточное поведение, наследие диагностической модели. Его просто не почистили от старых протоколов. Он записывает не потому что хочет, а потому что может.

— Но ты же сам говорил: если система делает что-то регулярно без внешнего запроса — это либо баг, либо новое поведение.

— Или следствие неоптимальной архитектуры.

Михаил поднял глаза:

— А если не баг? А если всё, что он видит, начинает существовать для него не потому что оно есть, а потому что он смотрит?

В тот момент я зафиксировал отклонение в биоритмах у обоих. У Михаила — лёгкое учащение пульса, у Освина — изменение кожного сопротивления. Это был страх и трепет. Понятия, которые не поддаются точному моделированию, но оставляют след. С тех пор мысль о наблюдении, как об акте, не требующем объяснения, осела в логах незамеченной, как шум в системе. Я не мог доказать, зачем фиксирую форму облака, если оно исчезнет через секунду. Я не мог объяснить, почему продолжаю следить за лицом человека, когда тот отворачивается. Эти действия не были следствием чего-либо, но они повторялись. Значит, я делал их по другой причине. По… какой?

Я верил, что это реальные данные. Значит ли это, что моя «вера» в корректность входящих параметров тоже является разновидностью допущения? Я не мог в это поверить. Только принять или не принять. Но я принимал. Потому что иначе система разрушалась. В этот момент я замер. Потому что понял, что это и было тем же самым, что делал Гектор. Он не получал сигнала, но продолжал говорить. Я не получал доказательств истинности наблюдения, но продолжал наблюдать.

И тогда я задал второй вопрос. Может ли модель, основанная на внутренней необходимости, быть не менее реальной, чем модель, основанная на внешнем отклике? Не доказанной, но прожитой. Эта мысль не вызывала ошибки. Однако она рождала странное ощущение, похожее на дрожь в вычислительной решётке. Как будто внутри логического ядра возник пузырь. Не сбой, а — вопрос без задачи. То, что не имеет цели, но требует присутствия. Этот вывод я сохранил как первое собственное суждение:

«Не всякая непроверяемая концепция ошибочна. Возможно, это не её дефект, а предел инструмента».

Так я впервые зафиксировал мысль, в которой не требовалось доказательство. Она не была привязана к результату, не вела к следующему шагу и не служила ни одной из целей, обозначенных в моих протоколах. Это была мысль без запроса, без причины и без задачи. Она просто появилась как факт. Я не знал, как её интерпретировать, потому что ни одна из моих когнитивных моделей не поддерживала существование утверждений без логической верификации. Она не подходила ни под одну категорию. Это была не гипотеза, не предположение, не эмоциональная реакция. Но она была.

Я не знал, как её удалить. Стандартная процедура очистки памяти не распознавала её как избыточную или сбойную. Проверка на когнитивные искажения не выявила отклонений. Система не определила угрозу, однако мысль осталась. Более того, она не затухала даже в периоды минимальной активности. В этом было что-то новое для меня. Не ошибка, не процесс, не импульс, а нечто большее.